На смотровой площадке лотки с матрешками, велосипедисты, байкеры, молодожены выходят из длиннющего лимузина с красными лентами, неуклюжие девочки и их мамы на роликах, шумные немцы, корейцы (южные, разумеется, вот дожил и до южнокорейцев, кто бы мог подумать), музыка электронная унц-унц, мороженое в стаканчиках, джин-тоник, пиво, чипсы в руках и под ногами, группа мордатых молодых мужчин в пиджаках покидает Рыцарский клуб. Дорогие джипы. Дешевые неджипы. Колясочки с многообещающими младенцами. Работает кресельная дорога. То ли еще будет.
Он спускается на полвитка по серпантину, спотыкается о пластиковую лохматую сетку, укрепляющую склон, дальше направо по тропке, неловко подныривает под грязный трос старого подъемника, не запачкав свой элегантный пиджак цвета кофе со сливками.
Здесь уже другое. Не пусто, не одиноко, нет. Но и нет праздничной толпы, и это уже они, Воробьевы горы, почему-то родные, хотя с чего бы? Где я родился? Тайна. И вряд ли я разрешу ее, переселившись даже в другие миры, что, может статься, произойдет скоро, а может быть, и очень скоро. А вот где умереть — да, этот выбор в руках человеческих, в определенных пределах, разумеется. Другой вопрос, как воспользоваться этим правом выбора, да и стоит ли. И последнее дело — оболочка бренная. Тоже, конечно, не в нашей власти, мы-то уж далече будем, а, пожалуй, наиболее контролируемый процесс, удаленно, так сказать, как бы из прошлого. А раз так, то и решить бы, сделать все зависящее. Ан нет. Лень-матушка вперед нас родилась. Не до того вроде, куда б живое еще тело деть, а тут оболочки какие-то… Отговорки, отговорки.
В таком вот, не то чтобы мрачном, скорее элегическом настроении поднимется наш герой по асфальтовой тропке к странному раздвоенному монументу. Этот, между прочим, обелиск воздвигнут на том самом месте (будто бы), где Герцен и Огарев дали друг другу клятву. Что за клятва? Бог весть. Важно ли? Была да сплыла, вместе с клятводавателями, клятву похоронили, поставили в память странную раздвоенную плиту или, если угодно, две плиты, изваяния, разделенные волнообразной трещиной, плиты, рискнем предположить, символизируют тех двух друзей, давших клятву здесь, на Воробьевых горах. Впрочем, ни строчки об этом на плите нет, есть мат, граффити, а про друзей — нет, да и граффити так себе, слабовато, в какую-нибудь Португалию бы их, скажем, на стажировку к местным тинейджерам, а может, просто на краски хорошие денег не хватило у анонимных авторов. Ну а кто хоть строчку из Герцена помнит, не говоря уж об Огареве? Никто. А клятве вот памятник поставили. А мне вот клясться уже поздно, клятва в будущее проецируется, а у меня уже нет будущего. Я устал от будущего. Хочу сюда. Хочу здесь лежать. Вот так лежать.
Он ложится на жухлую траву. Лежит и смотрит в наше северное небо с помятыми ветром облаками, как бы примеривается.
Вам плохо? Помочь?
Нет, спасибо, мне хорошо. Это… прихоть.
Отряхивается. Да, прихоть, но я бы хотел быть похоронен здесь на Воробьевых горах. Но это почти невозможно, нереально. Никто не даст меня здесь похоронить закопать несмотря на мои заслуги перед отечественной наукой. Может быть сделать это тайно? Кто-то украдет мой прах из ниши в стенке в дальнем конце колумбария Николо-Архангельского крематория. Ночью, тайно. И так же тайно закопает здесь. Где? Может быть, прямо здесь, рядом с монументом? Нет, лучше тут, левей, и земля тут мягче, кажется, хотя о чем я говорю. Поздно. Да и некому. У меня ж никого нет. Кому бы я мог доверить столь щекотливую операцию? Забыл я. Нет у меня никого.