Душой нашей палаты был высокий шатен с отрывистым смехом. Он научил нас приманивать голубей хлебным мякишем. Пользуясь попустительством санитаров, не понятным мне поначалу, мы выбрасывали за окно хлебные шарики на нитке, к концу которой что-нибудь привязывали: фантик от конфеты или подобранный в углу ординаторской использованный презерватив. Глупые птицы глотали без колебаний и, увешанные всякой дрянью, ошалело кружили по больничному двору, преследуемые беспощадными сородичами.
Я дружил поначалу с молодым человеком, Илюшей, попавшимся на крупных валютных операциях. Ему грозил большой срок, и вид у бедняги был затравленный. К нему приходила часто жена, очень симпатичная, одетая всегда скромно, он давал ей кое-какие указания насчет помещения капитала на время его пребывания у нас. Жена заметно нервничала и мешала ему говорить при нас на эту тему. Уходя, она обычно плакала.
Был у нас еще ленинский стипендиат, зарвавшийся в спекуляции компьютерами. Маловыразительная личность, мне, пожалуй, нечего про него рассказать. Был директор завода, я так и не понял, нормальный он или нет. И те и другие это иногда скрывали. Разумеется, здесь не обошлось без американского шпиона. Наш, в миру его звали Вадимом Константиновичем, работал долгие годы в одном закрытом НИИ, инженером. Год назад он явился с повинной в приемную КГБ СССР. Ему не поверили. В доказательство он раскрыл туго набитый дипломат. Из него вывалился на стол ворох переснятых ведомостей, накладных, заявлений на отгул и обоснований на спирт. Он, Вадим, был неплохой малый, прекрасно знал географию США и тамошний образ жизни, развлекал нас прекрасными фотографиями: его красавицы жены, машины, небольшого спортивного самолетика, его ранчо. Из рекламных проспектов, наверно. Интересно и с долей иронии рассказывал о буднях американских спецслужб.
Мне было с кем поговорить и о литературе. Еще войдя в палату, я сразу обратил внимание на спящего, на одеяле у него лежал раскрытый «Орел» Кастанеды. Но хозяином книги был, выяснилось, бодрствующий Миша, смазливый такой еврей родом из Киева. Чтобы попасть сюда, этот жулик переписал целиком роман «Как закалялась сталь» и отнес в редакцию со своей подписью. Но предметом его гордости был не этот своего рода подвиг, а то, что, доказывая комиссии психиатров свое авторство, он не утрудил себя ничем, кроме приблизительного воспроизведения доводов борхесовского Пьера Менара, автора «Дон Кихота». Миша боготворил великого слепого и еще советского миллионера Артема Тарасова, народного депутата.
Но самым интересным собеседником был, безусловно, Саня Чуйков, доктор наук из ФИАНа, аспирант академика Сахарова. Он ушел из аспирантуры и работал то сторожем, то лифтером, чтоб посвятить всего себя чтению, преимущественно русских философов: он цитировал мне Франка и Соловьева целыми главами один к одному — я сверял.
Саня любил стоять у окна и глядеть в пространство молча или шептать туда что-то, едва шевеля толстыми губами. Я спросил его наедине, с кем он там беседует. Он беседовал с элементарными частицами, которых знал множество и с красивыми именами, например: фермион, глюон, который, оказывается, отвечает за самые сильные взаимодействия; и еще с буквочками, как пи-пионы или мю-мюоны, из которых состоят все нейтрино и позитрино. Мы беседовали часами.
«Зачем выдумывать, — говорил он, — лучше об этом все равно не скажешь: «Мы имеем таким образом, силы, которые, во-первых, действуют вне себя, имеют действительность для другого, которые, во-вторых, получают действие этого другого, или для которых это другое имеет действительность, или представляется им, и которые, наконец, имеют действительность для себя — то, что мы называем сознанием. Такие силы суть более чем силы — это существа.
Таким образом, мы вынуждены признать, что атомы, т. е. основные элементы всякой действительности, суть живые элементарные существа». Он вздохнул. «Это из четвертого чтения», — пояснил он. «А как вы общаетесь?» «Невербально, разумеется». Он вздохнул еще раз и посмотрел в окно. «Они что-то сообщают тебе, частицы?» «Они делятся со мной своей тоской». «Тоской?!» «Да. Не совсем в том смысле, в бытовом, но, в общем, — тоской. И здесь я не совсем согласен с русскими космистами, которые фактически включали в свои системы Эрос в платоновом смысле как конструирующую силу мироздания. Строго говоря, она не универсальна». «А универсальна как раз тоска?» «Да».