Торговец табаком захохотал:
— Ох и ловок же ты!
— Собака и то хвостом не из прихоти виляет, а ради хлеба! — ответил вор. — Дай мне горсть табаку — ещё и не такое услышишь!
В яму начали спихивать арестантов. Ещё одного вора приковали к колоде.
— Нас здесь, скоморохов, четверо, — сказал Кострюк, — значит, можем считаться ватагой. По старому скоморошьему закону меньше четырёх человек в ватаге быть не может.
— Ты, Кострюша, забыл, — поправил его Ерёма, — четверо, считая медведя.
— Да, есть такой обычай, — усмехнулся Кострюк. — Но я не про то. Раз мы здесь ватага, то можем правёж держать. Судить члена ватаги за позорные дела.
Вор услышал слова Кострюка и закричал из своего угла:
— Дым коромыслом, пар столбом, ни тепла, ни согрева! Мели, Емеля! Можете мне смерть приговорить, убить меня тут. Только сами тогда на дыбу пойдёте, скоморошечки!
— Есть наказания похуже смерти, — тихо сказал Ерёма, но слова его услышали все в яме.
— Лишить нужно тебя скоморошьего звания, — произнёс Кострюк. — Ты им, как личиной, прикрывался, чтоб воровать. А ежели каждый видеть будет, что ты не скоморох, так тебе и не украсть.
— Привели вороны сокола на правёж! — крикнул вор. — Старые да малые судят бывалого! Не учи меня плясать — я сам скоморох!
— Не бывать тебе, вору, больше скоморохом! — твёрдо молвил Кострюк.
— Ноги-руки переломаете? — весело спросил вор. — Ну попробуйте! Кто кого?
— Пальцем не тронем, — ласково сказал Ерёма. — Живи-поживай. А скоморошество забудь.
— Уговорили, уговорили! — захохотал вор.
— Помнишь, как называют колокол, который на неправое, грязное дело народ зовёт? — произнёс Кострюк. — Язык с него снимают, и на век он немеет. Чугуном для каши такой колокол становится.
— Да и каша в нём не варится — горька выходит, — добавил Ерёма.
— Язык мне вырвать хотите? — грозно спросил вор. — Да я вас всех перекалечу, только подойдите!
Вор ещё долго бушевал и гремел цепью, но кто-то цыкнул на него, и он замолк.
На воле день погас, и полный мрак воцарился в тюрьме.
— Чтой-то ногу ломит, — кряхтел рядом Кострюк. — Ох-хо-хо, к ростепели это, не иначе…
— А я погоду всё больше спиной да боками чую, — проговорил Ерёма, устраиваясь поудобнее. — Как начнёт кости выламывать — значит, к перемене…
Старики посудачили ещё немного о всякой всячине, потом затихли. Вздохи, ворчание, кашель становились всё глуше. Яма наполнилась храпом.
Петруха лежал рядом со скоморохами и не смыкал глаз. Суды в ватагах были редкостью, и на Петрухиной памяти такого не случалось. Давно, зим шесть назад, Потихоня, Грек и Рыжий судили кого-то, но Петруху, по молодости лет, к разговору старшие не допустили.
Думал Петруха, думал, как же старые скоморохи решили наказать вора? Что ему можно сделать? Он молодой, сильный, а они… Кроме того, Ерёма же сказал, что пальцем его не тронут…
Ночью Петруха проснулся от цепного звона. Шумел вор:
— Дайте попить, а то спать не дам!
— Накурился, баламут! — сердито пробормотал кто-то спросонья. — Теперь глотку дерёт!
— Дайте попить, православные! — заскулил вор. — Сам бы отыскал водицу, да меня колода не пускает, лязгает, как цепная собака зубами!
— Эй, держи крепче, не лей на землю, — сказал Кострюк, во тьме передавая ковш.
Слышно было, как ковш, переходя из рук в руки, движется через яму в угол, к вору.
— Не разлей…
— Не расплёскивай…
— Да не тут ручка, не тут, бестолочь…
Ковш дошёл до вора. Тот, крякнув от удовольствия, выпил его и заснул.
— Дайте ковш-то назад, — сказал Кострюк, — не гоже вещи пропадать…
— В яме не потеряется, чай, тут не океан-море, — пробормотал чей-то сонный голос.
Однако ковш пришёл назад, и Кострюк долго ворочался, пока спрятал его куда-то.
Снова стало тихо. Петруха прикорнул к тёплому боку Ерёмы и заснул.
…Утром в яме посветлело. Стало видно даже колоду в углу.
Постепенно просыпались арестанты.
Проснулся и вор. Он с хрустом потянулся, хотел сказать что-то, раскрыл рот, но вместо молодого звонкого голоса послышалось старческое шамканье. Вор опять раскрыл рот, и в яме раздался сиплый хрип.