Вор взял рог и затянулся дымом.
Словоохотливый торговец табаком, соскучившийся по собеседникам, говорил без удержу:
— Мне люди добрые притчу одну сказывали про табачного торговца. Пришёл тот торговец на ярмарку, стоит, торгует табачком и приговаривает: «Кто это зелье, люди добрые, курит, тот никогда собак бояться не будет, к тому воры в дом не залезут, тот от старости не умрёт». Понятно, покупали у него тот табак все — и стар и мал. Долго ли, коротко ли — весь разобрали. Торговец барыши подсчитал, в кубышку положил и пошёл в кружало. Хлебнул там ковшик браги, разомлел чуток. Тут к нему один курильщик подходит и говорит: «Я твой табачок курю исправно, не жалуюсь. Только вот не понял твоей присказки. Вот ты говорил: ежели курить, то собак можно не бояться». Торговец отвечает: «Это дело простое. Ведь кто много годов курит, тому в конце концов ходить трудно будет, придётся посох брать. Какая же собака на него наскочит, если посох увидит?..» Тогда курильщик дальше спрашивает: «Почему курильщика воры дома не ограбят?» — «Да потому, торговец отвечает, что курильщик ночами не спит, всё кашляет: кхе да кхе. А какой же вор в дом полезет, ежели слышит, что хозяин не спит?» — «Ну, а третья загадка: почему курильщик от старости не умирает?» Торговец ответил так: «До старости курильщику нипочём не дожить, раньше умирать придётся…» Вот тогда тот курильщик, который спрашивал, удивился, говорит торговцу: «Почему же ты сам такой румяный да пригожий — кровь с молоком?» Отвечает тот торговец: «Я ж табак не курю, я его продаю…»
— Ловко! — сказал вор. — Мудрая притча. Только мне до старости далеко. Поэтому дай-ка я ещё покурю чуток. Ох и крепко зелье…
В яме — от дыма табачного, что ли — стало почти темно. Лица скоморохов — старые, измождённые — Петруха видел только потому, что они были рядом, на расстоянии локтя.
— Ты из какой ватаги будешь? — спросил один из скоморохов Петруху.
— Я десять лет с Потихоней ходил. С Рыжим, с Греком.
Скоморохи недоверчиво переглянулись, завозились, закряхтели.
— Что, не верите? — вспыхнул Петруха.
— Не было у них кукольника в ватаге, — сказал второй скоморох. — Я Потихоню знаю, он давненько с кукольниками-то не ходил…
— Так я не кукольник, — покачал головой Петруха. — Это я так, баловаться начал, когда один остался. А зовут меня Петрушкой. Может, слыхали?
— Петрушка? Вроде есть такой, — задумчиво молвил один из скоморохов.
— Это не он ли у Потихони вместо сына был? — спросил второй.
— Отчего ж «был»? — обиделся Петруха. — Я — есть. Вот он я.
Разговор пошёл про общих знакомых, про давние встречи, которые почти позабылись.
Петруха, как оказалось, об этих скоморохах тоже слышал. Прозывали их Кострюком и Еремеем.
— «Всякий Еремей про себя разумей!» Присловье такое слыхивал, Петрушка? — спросил Ерёма. — Это про меня сказано!
— Говорила о себе репа: «Я, репа, с мёдом хороша!» — подхватил Кострюк. — «А я и без тебя хорош!» — ответил ей мёд.
— Это, выходит, ты — мёд? — шутливо рассердился Еремей. — Да ты дёготь, в тебе мёду — одна капля. Уж я-то знаю, тридцать годов, почитай, с тобой брожу.
Кострюк был постарше Ерёмы годков на пяток. Своей ватаги они не имели, бродили то с одним атаманом, то с другим. Часто сами по себе, вот как сейчас.
— А вор этот к нам вчера пристал, — сказал Кострюк. — Мы его толком и не знаем. По всему видно — скоморох, бахарь, либо песельник. Кто ж знал, что он на руку нечист.
Про себя Петруха много не говорил: дескать, ушёл из ватаги, идёт к родичам в Колядец. Зато подробно поведал о происшествии в монастыре, о том, как он спас жизнь вору, приняв его за честного скомороха.
Кострюк оборотился в угол ямы, застланный табачным густым дымом, и спросил вора, верно ли Петруха сказывает о дуплянском чуде и краденом камне.
— Мы с другой стороны идём, — пояснил Ерёма, — до нас про это слух ещё не дошёл.
— Десять пальцев у тебя есть и один рот, — смеясь, ответил невидимый в дыму и мраке скоморох-вор. — Стыдно, если десять одного не прокормят! У кого я камень взял, не убыло!
запел вор, —
— Не зря слово молвится, не попусту песня слагается, — поддержал вора торговец табаком.
— Не украдёшь — не проживёшь! — крикнул вор. — Только попадаться не след… — И он снова запел:
— Вот из-за песен этих срамных нас многие и считают ворами, — грустно молвил Кострюк. — А их такие вот и слагают… Тьфу!
— Наша нигде не пропадёт! — расхвастался вор. — У меня в Новгороде прошлой осенью осечка произошла — стрелец поймал, в яму повёл. Проходим мимо кружала, я говорю стрельцу: «Дозволь перед ямой ковшик браги испить? Сдачу тебе принесу». — «Ну давай, говорит, пей. Только возвращайся быстрее, я тебя тут обожду». Вошел я в кружало, прошёл через него во двор в ворота, да и был таков… На следующий день — снова осечка. Опять тот же самый стрелец-пострелец меня изловил и в яму повёл. Ведёт мимо того же кружала. «Дозволь, я его прошу, ковшик браги испить? Вот те крест — не убегу». Отпустил. Только, смотрю, он решил меня перехитрить: бежит к воротам, что со двора ведут. Решил так: я, мол, тем же ходом, что вчера, уйду, а он меня тут-то и схватит. Меня, раба божьего. А я вышел через двери на улицу и ушёл спокойненько. Так на третий день — чтоб мне на этом месте провалиться, если вру! — он снова меня ловит! И ведёт — уже в третий раз! — в яму. Идём мимо кружала. «Дозволь, говорю, добрый молодец, браги испить. Сам же видишь — бежать мне от тебя нельзя, уж больно ты хитёр». — «Нет, говорит он мне, ты хитёр, а я — хитрее. Больше меня не окрутишь. Сам я пойду за брагой и принесу тебе. Давай деньги и жди меня здесь». Дал ему полушку, он пошёл в кружало… И до сих пор меня ловит, наверно…
Торговец табаком захохотал:
— Ох и ловок же ты!
— Собака и то хвостом не из прихоти виляет, а ради хлеба! — ответил вор. — Дай мне горсть табаку — ещё и не такое услышишь!
В яму начали спихивать арестантов. Ещё одного вора приковали к колоде.
— Нас здесь, скоморохов, четверо, — сказал Кострюк, — значит, можем считаться ватагой. По старому скоморошьему закону меньше четырёх человек в ватаге быть не может.
— Ты, Кострюша, забыл, — поправил его Ерёма, — четверо, считая медведя.
— Да, есть такой обычай, — усмехнулся Кострюк. — Но я не про то. Раз мы здесь ватага, то можем правёж держать. Судить члена ватаги за позорные дела.
Вор услышал слова Кострюка и закричал из своего угла:
— Дым коромыслом, пар столбом, ни тепла, ни согрева! Мели, Емеля! Можете мне смерть приговорить, убить меня тут. Только сами тогда на дыбу пойдёте, скоморошечки!
— Есть наказания похуже смерти, — тихо сказал Ерёма, но слова его услышали все в яме.
— Лишить нужно тебя скоморошьего звания, — произнёс Кострюк. — Ты им, как личиной, прикрывался, чтоб воровать. А ежели каждый видеть будет, что ты не скоморох, так тебе и не украсть.
— Привели вороны сокола на правёж! — крикнул вор. — Старые да малые судят бывалого! Не учи меня плясать — я сам скоморох!
— Не бывать тебе, вору, больше скоморохом! — твёрдо молвил Кострюк.
— Ноги-руки переломаете? — весело спросил вор. — Ну попробуйте! Кто кого?
— Пальцем не тронем, — ласково сказал Ерёма. — Живи-поживай. А скоморошество забудь.
— Уговорили, уговорили! — захохотал вор.