Я бил, бил его по животу, по голове, по всему телу, и знаете, сеньор доктор, я его даже укусил от ненависти. Потом я почувствовал удар в голову и очнулся только в тюрьме.
Поверьте, сеньор, все было именно так, святой истинный крест.
— Вы сожалеете о том, что сделали?
— О чем? Что Лелу побил? Если вы мне друг, сеньор доктор, то не задавайте таких вопросов.
— Почему?
— Сами знаете. Лела вел себя как последняя сволочь — такому не спускают. Скажу больше: попадись он мне сейчас, я бы ему снова показал, почем фунт лиха, да еще бы добавил.
— Вы знаете, что он очень плох?
— Говорят, что так.
— Это вас не беспокоит?
— Я уже сказал. Лела знаете кто? Дрянь самая последняя. А жизнь наша в руках божьих.
Вскоре появился полицейский и отвел Томе в камеру.
Адвокат ушел.
Первый бал
— Мама, мне так хочется сегодня на бал в Зе-де-Канда!
— Ты еще мала, Белинья. Подрастешь и будешь ходить на все балы Сонсента.
— Все идут — Биа де Танья, Шенша де Тойно. Одна я остаюсь. Почему, мама? Я ведь уже совсем взрослая. Посмотри.
И она так кокетливо повернулась на носках, что мать не смогла удержать улыбку. Как быстро растут дети! Дочь стала совсем взрослой, красивой девушкой: густые волосы, чистая светлая кожа, типичная уроженка Санто-Антао.
— Ну разреши, мама!
— Не говори глупостей. Тебе только четырнадцать. Тебе еще рано ходить на танцы.
— Ты бы видела, как я танцую. Любой танец — и самбу, и румбу, и морну, и даже тонгинью. Лучше многих взрослых девушек. Помнишь, как я танцевала на празднике ньи Луизиньи?
— Помню. Но ты пойми, Белинья, я хочу уберечь тебя от ошибок, от легкомыслия. Ты должна стать достойной дочерью Санто-Антао. Наш остров не чета распущенному Сонсенту. Наши женщины всегда славились примерным поведением. Я хочу уберечь тебя от неверного шага. Оступишься — не поднимешься. Знаешь таких девиц — сегодня с одним, завтра с другим?
— Мамочка, я все понимаю. Со мной пойдет Розинья ньи Аны, да ты ее знаешь, очень хорошая, воспитанная девушка. Отпустишь меня с ней, да?
Они сидели рядышком. Дочь взяла ее руку в свою, с силой сжала и начала тихонько всхлипывать.
На холме Сосегу, печальном и молчаливом, время точно остановилось. Уныло взирали на мир облепившие его лачуги с заплатами из жести, украденной на пристани у англичан.
Мужчины, сидевшие у дверей лачуг, лениво покуривали трубки в ожидании вечерней прохлады. В одно мгновение солнце скрылось в заливе. Этот предвечерний час навевал покой, а иногда порождал в душе бесконечную, тревожную тоску.
Время от времени на тропинке, ведущей вниз, переговариваясь, появлялись люди. Иногда тишину нарушал чей-нибудь окрик. И из этого покоя звенящей тишины возникала морна, как безысходный народный плач.
— Мамочка, милая, ну отпусти меня! Ну почему я такая несчастная?
Песня плыла по окрестностям, и простая, чистая мелодия брала за душу. Невозможно устоять перед морнами бродячего певца. Голос и гитара сливаются воедино; медленные, скользящие звуки завораживают, подчиняют себе, пробуждают неясные желания, мечты и уносятся вдаль, к горизонту.
В морнах Мошиньо, прославляющих жизнь со всеми ее страданиями, изливается тоска вечного пленника острова.
Ночь в Минделу тиха и прекрасна…
Мать вспомнила свою молодость. Ночи любви в Таррафале у Пшеничного Холма, на берегах Паула. Вспомнила танцевальные вечера минувших лет, и воспоминания захватили ее.
— Почему ты не пускаешь меня? Все считаешь меня ребенком? — молила Белинья.
Ну как противиться отчаянному желанию дочери? Как будто вернулась ее собственная юность и заговорила устами Белиньи.
— Перестань плакать, хватит! Пущу я тебя на бал, пущу. Но помни: с парнями Сонсента держи ухо востро, это такие пройдохи! Поняла?
На землю опускались сумерки, неся с собой жажду, готовность, предвкушение осуществимых желаний.
В эти поздние часы сверкающей ночи начинался бал в Зе-де-Канда.
В небольшом танцевальном зале, освещенном единственной лампой, яблоку негде упасть. Воздух, густой и маслянистый, насыщен запахом нефти, испарениями человеческих тел, кислым теплом, вызывающим головокружение.
Появились местные парни: служащие, студенты
лицея, имевшие славу донжуанов, — сумасбродные головы, которые при желании перевели бы город на осадное положение.