— Посмей только эта паршивка опоздать, уж задам я ей перцу.
— Да оставьте вы ее наконец в покое. Вот увидите, она сейчас покажется из-за поворота.
— Посмей только эта паршивка опоздать, уж я задам ей перцу, — повторила старуха с упрямой решимостью. — Пойди сходи за ней, милая, сходи, пожалуйста… — Словно она угадывала, что происходит с дочерью в долине на берегу ручья, среди высоких кустов ямса, неподалеку от банановой рощи ньо Лоуренсиньо…
Когда Эсколастика спросила дрожащим голосом: «Все-таки ты едешь? Все-таки решился?» — из последних сил пытаясь держаться твердо и встретить горестное известие, не теряя самообладания, которое, как она чувствовала, уже начинало изменять ей, тыквенный сосуд выскользнул у нее из рук и покатился к воде. Бережно, почти нежно Мане Кин обнял ее за талию. Но девушка, охваченная безотчетной тревогой, отпрянула от него, подалась назад. Тогда он с силой схватил ее, сжал, будто клещами, в объятиях. Принялся целовать куда попало — в нос, уши, шею.
— Ради всего святого!.. Отпусти меня!.. — молила она.
Не дав ей опомниться, Мане Кин поднял ее и положил на влажную траву. Их обоих, мужчину и женщину, захлестнула ярость. Ярость и смятение. Охваченная порывом неведомой страсти, Эсколастика, трепеща, отступила перед грубым натиском, глаза ее сверкали как звезды. Ярость Кина была совсем иной, нежели ярость Эсколастики. Он любой ценой стремился достичь своего, преодолеть все препятствия. Момент казался решающим, и медлить было нельзя. У нее сердце сжималось от страха, а в глазах — двух огромных сияющих звездах — светилась радость приобщения к великому таинству плоти. Она стиснула зубы, и немой крик растворился в глубине ее существа. Так гибнут, не проронив ни звука, обреченные на заклание животные, и лишь все шире раскрываются и все отчаяннее взывают о помощи их глаза. Мане Кин крепко прижал ее к груди, бессознательно стараясь разжечь в ней тот же огонь, в котором горел он сам. Оба дышали часто и прерывисто, словно взбежали, преследуя друг друга, на вершину горы. Немного оправившись от испуга, девушка попыталась наконец оказать сопротивление. «Отпусти меня! Я пожалуюсь маме!» — но было уже поздно. Острая боль, заставившая ее застонать, подобно банановой пальме, сказала ей, что все свершилось. Эсколастика безропотно, без единой жалобы позволила мучить себя, пассивно принимая ласки Мане Кина. А потом ею овладело тупое безразличие. Шум водопада смолк. Чирикавший где-то воробей прервал свою одинокую литанию. Утро, казалось, остановилось на полпути, и все стало каким-то чужим и далеким и в то же время исполненным покоя. Будто одно небо сменилось другим…
Внезапно, в тот момент, когда она больше всего на свете жаждала покоя и тишины, чтобы хоть немного забыться, с другого края равнины донесся пронзительный крик. То был мощный голос Жоаниньи. Эхо дважды повторило ее имя: «Скала-астика! Эй! Скалаастика!» Она оттолкнула возлюбленного: «Уходи! Ради бога уходи, оставь меня!» Словно застигнутый врасплох дикий зверь, терзавший свою добычу, Мане Кин одним прыжком вскочил на ноги. Он метнулся в банановую рощу, ушел молча, не сказав ни слова, оставив Эсколастику одну наедине с эхом, которое звало, звало ее и катилось вниз по склону, как скатываются в пропасть камни во время обвала, катилось и ранило. Так ранит жизнь того, кто вдруг пробудился от грез…
Дрожа всем телом, словно совершил убийство, Мане Кин поспешно пересек банановую рощу, затем сделал несколько шагов по пересохшей протоке; он крался по песку среди молодых побегов ямса, тесно прижавшись к скале, чтобы его не заметили с другого конца плато. (Ему и в голову не приходило, что еще довольно темно.) Потом миновал неглубокую выемку в скале, поросшую влажным мхом и лишайником, и сразу же нырнул в узкую теснину, туда, где две горы вплотную сходились друг с другом, оставляя чуть заметный извилистый проход, точно океанские корабли — один, повернутый боком, другой — кормой.
Вырвавшись из ущелья, Мане Кин очутился у большого водоема, принадлежавшего ньо Лоуренсиньо и другим земледельцам Кошачьей Равнины; эти плодородные поливные земли были расположены при впадении ручья в Черную речку. Кин обошел кругом наполненный водой до краев каменный резервуар, пересек заросшее болотными растениями русло, по которому извивалась тоненькая струйка, и уселся под дикой фиговой пальмой на мокрую от росы гранитную глыбу.
Высоко-высоко в небе розовые облака скользили к югу. Очертания Горы-Паруса четко вырисовывались на фоне пепельно-серого неба, будто огромный клык горной гряды. Сквозь просвет в пальмовых ветвях он разглядел вдалеке, на тропинке, исполинскую фигуру Жоаниньи, отчетливо выделявшуюся в утреннем свете; слышно было, как девушки громко переговариваются между собой. Через несколько минут показалась Эсколастика, подошла к подруге, и два силуэта слились в один. О чем они говорят? Быть может, Эсколастика рассказывает Жоанинье о том, что случилось; быть может, она плачет и сетует на то, что сын ньи Жожи злоупотребил ее слабостью? Нья Тотона способна поджечь его дом, если узнает, что он сделал с ее дочерью, с такой ведьмы станется. Мане Кин вздрогнул при одной мысли об этом, злую и острую на язык старуху боялась вся округа. Пораженный собственным поступком, он совсем растерялся. Упершись локтями в колени, закрыл лицо ладонями. Почувствовал вдруг тошноту, отвел руки и сплюнул на землю густую, клейкую слюну. Пуще всего на свете он боялся ссор, скандалов, брани разъяренных старух — словом, всяких недоразумений, осложняющих жизнь. Девушки исчезли из виду. Стайка воробьев, предвестников дня, пронеслась мимо, и шум их крыльев словно кнутом рассек воздух. Мане Кин долго еще сидел, подперев кулаком подбородок. Только у матери найдутся слова утешения, думал он. Ведь она добрая и разумная. Только она умеет тихонько говорить и тихонько плакать: «Кин, сыночек, ты совсем еще несмышленыш, мой мальчик». Когда эти трясущиеся от слабости, но всегда защищающие его руки гладили Мане Кина по волосам, он никого не боялся, пускай хоть весь мир ополчится на него.