Охваченный замешательством, сын ньи Жожи целыми днями бродил по полям. Он останавливал всех, кто ему встречался, и, словно выполняя чье-то поручение, старался выпытать, что думают об его отъезде. Мнения высказывались самые противоречивые, и это отнюдь не помогало ему покончить с колебаниями и сделать окончательный выбор. Мане Кин утратил вкус к работе, стал хмурым и молчаливым, уходил из дому на рассвете и возвращался затемно лишь затем, чтобы поесть и лечь спать. Часто без всякой надобности он спускался к Речушке, садился у водоема, прикидывал на глаз оставшиеся запасы воды, ласково гладил желтеющие листья растений и снова возвращался в долину. Внешне это был все тот же полный сил и энергии парень. Он кружил по дорогам с видом озабоченного неотложными делами человека, у которого нет времени на пустые разговоры. И казалось, останавливался поболтать со знакомыми только из вежливости.
Этим утром, покинув ростовщика, он направился прямо к дому Эсколастики и, став неподалеку, громко покашлял. В дверях показалась нья Тотона. Мане Кин поздоровался с ней, она ответила ему «добрый день» с кислым, как всегда, выражением лица. Матери девушки на выданье не годится привечать парней. Добрая улыбка — все равно что гостеприимно распахнутая дверь, так пусть уж лучше обходят их дом стороной! Мане Кина такой прием не порадовал, он сразу оробел и поспешил удалиться, пока старуха не запустила ему вслед камнем. Что стало с Эсколастикой? После встречи с ней два дня назад на берегу ручья он больше не видел девушку. Среди сумбура, царившего у него в голове, среди несвязных обрывков мыслей и маячащих, точно в неотступном кошмаре, образов ньо Жоан Жоаны и крестного иногда всплывало лицо Эсколастики и ласковый голос произносил: «Все-таки ты едешь?» Мане Кин замедлил шаги, может, и сейчас прозвучат эти слова. Однако ничто не нарушало тишины. Вероятно, Эсколастики не было дома. Впереди он увидел прислонившегося к калитке ньо Лоуренсиньо. Человек немногословный, Лоуренсиньо, по-видимому, с большей охотой разговаривал с растениями в своем саду и со скотиной, нежели с людьми. После смерти жены он жил вместе с глухой и разбитой параличом сестрой, которая целыми днями курила трубку, лежа в качалке в углу комнаты. И постепенно когда-то неутомимый говорун сначала привык к молчанию, а потом стал чудаковатым отшельником. Мане Кин поздоровался. Старик ответил хрипловатым, но приятным голосом: «Доброго здоровья» — и продолжал угрюмо смотреть вдаль и двигать челюстями, словно что-то жуя. Когда юноша подошел ближе, ньо Лоуренсиньо будто очнулся от забытья. Остановил на нем взгляд близоруко прищуренных глаз, спросил, притворяясь безразличным:
— Когда же ты уезжаешь? — И прежде, чем Мане Кин успел ответить, Лоуренсиньо наклонился к его уху, словно хотел сообщить что-то по секрету. — Послушай меня. Хозяйский глаз лучше всяких удобрений, понятно? Нья Жожа устала, а от твоего брата Джека толку чуть. — Он поднял указательный палец, который замелькал перед глазами Мане Кина, как стрелка метронома. — Вникни хорошенько в то, что я тебе скажу: работай, на жалея глаз, не жалея рук и ног и своей горячей крови. Ничего не упускай из виду, ухаживай за посадками возле дома, удобряй их навозом. Тогда земля твоя станет плодородной.
Его голос звучал размеренно и властно. Не глядя собеседнику в глаза, он подчеркивал каждое слово, ударяя указательным пальцем по носу, точно этот жест приводит в движение язык. Когда ньо Лоуренсиньо замолк, растерявшийся Мане Кин не знал, что сказать. Он лишь приподнял фуражку и задумчиво поскреб затылок. Ньо Лоуренсиньо счел было разговор законченным, но, случайно бросив взгляд на Кина, с изумлением, словно увидел его впервые, уставился на парня. Затем достал из кармана роговую табакерку.
— Знаешь что, дорогой мой? — заговорил он, опять подняв указательный палец. — Кто уезжает в дальние страны, не возвращается вновь. Тело, может быть, когда-то и вернется, но душа — нет. Ведь только ежедневный, ежечасный труд в поте лица, только кровавые мозоли на руках помогают нам выносить здешнюю жизнь. Ты считаешь, земля родит что-нибудь путное, если у нас не будет веры? Если у нас не будет веры, она даст одни сорняки, а сорняки — это наше проклятье! Когда я был мальчишкой — представляешь, сколько лет прошло с той поры, — я уехал на Сан-Висенте учиться. Через два года вернулся. Вернулся почти без веры. И никогда больше ни шагу с нашего острова не ступил. — Он поднес к носу щепотку нюхательного табака, неторопливо втянул в себя воздух, спрятал табакерку в карман, на какое-то мгновение словно забыв о существовании Мане Кина.