— Только для близких друзей, язык проглотишь. Мне прислал эту бутылку приятель из Большой Долины. Тамошние крестьяне здорово умеют варить грог, черт бы их подрал. — Он налил стакан, протянул его Кину. — Смотри, сколько пены! Знающему человеку достаточно взглянуть, сразу поймет, каким напитком его угощают. — Он поставил бутылку на стол и, пока Мане Кин смаковал грог, подошел к двери и завопил во всю глотку: — Шико! Дьявольское отродье, где тебя носит нелегкая?
Не перставая кричать, Сансао выбежал во двор.
Шико наконец объявился, мигая распухшими со сна глазками.
— Ах ты, чучело гороховое! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты подправил загородку на Большом Выгоне, она же совсем развалилась! Сходи поглядеть, что там произошло в долине у кумы Жожи, загони скотину обратно и заделай дырку камнями. Да живей поворачивайся, одна нога здесь, другая там. Сделай все, как положено. Я скоро приду проверить твою работу. Да, кстати, ты напоил и накормил лошадь? Тогда живо отправляйся к куме Жоже. Когда-нибудь я тебя со скалы спихну, лентяй ты эдакий; — Все еще ворча, он вошел в дом. — Эта обезьяна только и делает, что ест да дрыхнет, дрыхнет да ест, ни к чему больше не пригоден.
Он схватил стакан, который Мане Кин поставил на стол, наполнил его до краев, поднял дрожащей рукой, внимательно разглядывая на свет. «Кто посмотрит, непременно решит, что грог заграничный». Сансао залпом выпил, словно это была вода, и скорчил гримасу. Потом осторожно поставил стакан и бутылку обратно на стол. Его худые руки дрожали. Несколько секунд он помедлил. Затем обернулся к Мане Кину и сказал, широко улыбаясь и стуча кулаком в грудь:
— Он согревает сердце, точно поцелуй молоденькой девушки. Понравилось? А как же иначе? Если захочешь повторить, только протяни руку, все в этом доме в твоем распоряжении. В компании я пью гораздо больше, чем один, и не делаюсь мрачным. Пью и тут же забываю, что выпил. Грог лишь тогда ударяет в голову, когда мы сами этого хотим, вот как мне кажется. Если я пью один, я считаю каждый глоток. Правда смешно? Так скорее напиваешься. — Он снова плюнул на стену и переменил разговор. — Видишь ли, Кин, я знаком с твоей матерью с давних времен, когда она еще пешком под стол ходила. Она вовсе не такая уж дряхлая, как кажется. Горести и заботы да ваше воспитание — вот что ее состарило. Я нигде не встречал такой сердечной и доброй женщины. Отец твой был трудолюбивый человек, ты не должен об этом забывать. После его смерти у кумы Жожи кое-что осталось, но ей пришлось все продать, чтобы вас вырастить. Она и теперь не переменилась, она всегда была ко всем доброй. Будь она другой, я бы уж давно разорился на одних только штрафах. Но я не виноват, видит бог, не виноват. Этот болван выводит меня из терпения, кха-кха-кха… — Он отвернулся, сплюнул и заговорил уже о другом: — Послушай, что я тебе скажу, парень. Если человеку позарез нужны деньги, приходится просить в долг. Я задолжал ньо Жоан Жоане тридцать конто. По крайней мере, он так утверждает. Иногда я задумываюсь, почему он велел мне заполнить бумагу карандашом, а расписаться внизу чернилами? В мире полным-полно обманщиков. Я подписал бумагу, слова не сказав, и вверился воле божьей. Когда-нибудь Жоан Жоана заберет у меня все, чем я владею. Но ведь мы тоже делаем с его деньгами, что нам заблагорассудится, и наслаждаемся ими, черт побери, извлекаем какую-то выгоду! Стоит ли, скажи мне на милость, изводить себя работой, мыкаться весь век, а умирая, оставить свое добро другим, не возьмешь же его в могилу! Жоан Жоана, ясное дело, надеется прихватить с собой деньги и земли, чтобы не предстать перед богом нищим. Да ведь нам принадлежит только то, что мы пьем, едим и чем наслаждаемся в этой жизни. Ручаюсь тебе, что по теперешним засушливым временам ты не получишь от своих земель ровным счетом никакой прибыли. Послушайся моего совета — не расширяй посевные площади. Когда-то давным-давно я попросил у ньо Жоан Жоана взаймы, решил обработать участки у озера. Нанял батраков, закупил семян и посеял кукурузу, истратив на эту забаву все денежки. Прошли августовские ливни, и за весь год с неба не упало больше ни капли дождя. Как ты понимаешь, плакали мои четыреста милрейсов. Положи я их себе в карман, было бы куда лучше. Вот так я впервые занял у ростовщика деньги. Это послужило мне уроком. Во второй раз я одолжил у него еще четыреста милрейсов, просто так, чтобы отыграться. Я получил эти деньги, и разрази меня гром, коли я помню, на что их употребил. Они-то хоть удовольствие мне доставили, а от тех, первых, никакого проку не было. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, что я с ними сделал. — Мане Кин знал эту историю, как и все в округе. — Затем я снова попросил у него взаймы и в один прекрасный день взял да и продал Малый Выгон, чтобы заткнуть глотку ростовщику, и уплатил ему по векселю уже не помню сколько. А через некоторое время продал кусок земли на Северной стороне и вернул ему остальные деньги. Но старый хрыч вцепился в меня мертвой хваткой и нипочем не хотел отпускать. Я не вел никаких записей и был в полной уверенности, что расплатился с ростовщиком, но он сказал, будто я остался должен ему еще девятьсот пятьдесят милрейсов. Тогда я наконец взялся за ум, решил не забивать себе больше головы этой ерундой. А через несколько лет он сам явился ко мне. Однажды, случилось это, кажется, в позапрошлом году или что-то около того — Жоан Жоана как раз приезжал тогда в Долину Гусей, — входит он в эту самую дверь, садится на эту скамью, где ты сейчас сидишь, раскладывает на столе бумажки и начинает писать. Я лежал в постели — у меня была лихорадка — и глядел на его сгорбленную спину, пока он выводил каракули. Я все допытывался: «Сколько же я вам, ньо Жоан Жоана, в конце концов должен?» Он отмалчивался, битый час что-то подсчитывал на бумаге, я только слышал, как скрипит перо — чирк, чирк… Но вот он отложил ручку и произнес, не вставая с места: «Теперь готово». Достал платок и вытер пот со лба. Непонятно, почему этот пройдоха всегда вытирает пот? Я потею, лишь когда проработаю день-деньской на солнцепеке. Вытерев пот, он обратился ко мне с такой речью. — Ньо Сансао заговорил вкрадчиво, как Жоан Жоана. — «Итого, со всеми процентами и… и не знаю, с чем там еще, словом — э-э-э… двадцать конто пятьсот милрейсов». Он что-то долго объяснял мне, а потом протянул бумагу, чтобы я сам проверил подсчеты, да не очень-то я понимаю в писанине, читать умею, а вот каракули разобрать, черт их возьми, не могу. К тому же куда-то задевались мои очки. Голубой листок был вдоль и поперек исчерчен цифрами и какими-то значками… Наливай себе, парень, еще грогу, будь как дома. Никто не умеет варить грог лучше, чем мои друзья из Большой Долины. На Санто-Антао с ними никто не сравняется. Не хочешь больше? Сразу видно, не по душе тебе наши обычаи… Значит, на роду написано — ехать в чужие страны… — Сансао снова наполнил стакан. Долго разглядывал его на свет. И, усмехнувшись, пробормотал сквозь зубы: — Проклятие.