Достигнув равнины, Мане Кин сразу заметил идущую вдоль парапета Эсколастику с жестяным ведром, полным воды, на голове. Она как раз приближалась к манговому дереву, где они обычно прощались. Кин, не раздумывая, свернул с дороги и бросился ей наперерез, перепрыгивая через камни и комья земли, точно щенок, преследующий кошку. Девушка заметила его. Вся вспыхнув, она отвернулась и прибавила шагу, насколько позволяло полное до краев ведро. Кин нагнал ее у мангового дерева, схватил за руку, заставил остановиться.
— Оставь меня в покое! — пробормотала Эсколастика, отворачиваясь от него, но не тронулась с места.
— Где ты пропадаешь? Я уже сто раз проходил у твоего дома… Ты на меня очень сердишься, да? — Губы у него дрожали, кровь стучала в висках.
— Оставь меня в покое! — повторила она. И, убедившись, что ее голос звучит не так глухо, как она опасалась, неожиданно прибавила: — Все-таки ты едешь? — Не дожидаясь ответа, Эсколастика рванулась вперед, высвободила руку и быстро зашагала к дому.
Мане Кин ринулся за ней вдогонку.
— Подожди, Эсколастика. Мне надо тебя о чем-то спросить! Послушай!
Она обернулась.
— Ты никому ничего не рассказывала?
— На что ты намекаешь, парень? — с обидой спросила она, метнув на него исподлобья сердитый взгляд.
— Ты не рассказывала про это Жоанинье? Жоанинье или кому-нибудь другому?
— Да отстань от меня в конце концов, бессовестный ты человек!
Она повернулась к нему спиной. Трус несчастный, вот он кто. Набросился на нее, разорвал платье, обесчестил, а теперь терзается страхом, что другие узнают о его «подвиге». Как будто не ей придется потом расплачиваться. Эсколастике вдруг захотелось громко закричать, что да, что она всем рассказала, как грубо он с ней обошелся. Но она со всех ног поспешила прочь.
Мане Кин как вкопанный стоял на том самом месте, где оставила его девушка. Она давно исчезла за поворотом дороги, может быть, даже успела прийти домой и перелить воду из ведра в глиняный кувшин, когда он наконец собрался с мыслями, чтобы ответить на ее вопрос. Он произнес вслух, точно Эсколастика все еще была рядом с ним и ждала ответа:
— Я же говорил тебе и снова могу повторить: никуда я не поеду!
Что он станет делать в чужой стороне? Здесь у него есть клочок земли. А куда более приятно обрабатывать то, что тебе принадлежит. Видеть, как набираются сил твои саженцы, как плодоносят твои фруктовые деревья, спать в собственной постели, есть кашупу и кускус из собственной кукурузной муки. Он не покинет Эсколастику, не бросит на произвол судьбы свои поливные участки, где запас воды уменьшается с каждым днем. Джек не сумеет без него вести хозяйство. Он работяга, этого не отнимешь, как помощник в тяжелом крестьянском труде он незаменим, но больше ни к чему не пригоден… Нет-нет, ни за что на свете он не поедет с крестным.
Внезапно кто-то тронул его за плечо. Это возвращался с полей брат Джек. У него был вид заправского батрака: за спиной кожаная пастушья сумка, на левом плече мотыга, соломенная шляпа с низко опущенными полями почти скрывала бородатое лицо, штаны цвета хаки были засучены до колен, широкие сандалии на подошве из автомобильной шины прикручены к ногам полосками дубленой кожи. Пыль покрывала его с головы до ног, пот струился по голым икрам, по груди, стекал из-под засученных рукавов рубахи.
— Добрый день, — приветствовал он Мане Кина, поднеся руку ко лбу, чтобы стереть пот. Джек был высокий, тощий, нескладный, с неподвижным туповатым лицом, на котором застыло выражение нерешительности, словно он послушно ожидал приказаний.
Они не виделись целых четыре дня. Джек на Северной стороне острова помогал арендатору, который жаловался, что не хватает денег нанять рабочих. Земля сплошь заросла сорняками, и Жулио, так звали арендатора, не мог с ними справиться. Поскольку дождя все не предвиделось и время для прополки было самое подходящее, он попросил ньо Жожу прислать еще немного кукурузы, чтобы заплатить сезонникам. Вместо кукурузы хозяйка отправила ему в помощь Джека, он один стоил двух. Так происходило всегда. Арендатор оценил трудолюбие Джека и злоупотреблял им. Он не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось заполучить старшего сына ньи Жожи. Он буквально атаковал ее. Попросит, например, прислать мешок кукурузы, времена-то нынче — хуже не придумаешь… И Джек самолично отправляется к нему улаживать отношения. Когда приближался праздник святого Андрея, арендатор вдруг успокаивался. Наступала очередь Мане Кина что ни день взбираться на холм, изучать обстановку, определять виды на урожай, а главное, стараться заставить Жулио уважать обязательства; тем не менее причитающаяся нье Жоже часть выделялась из уцелевших от пиратских набегов арендатора остатков урожая — да и как могло быть иначе, нужно же чем-то кормить коз (а сыры из козьего молока продаются нам втридорога, негодовали землевладельцы) и побаловать ребятишек молодой кукурузой. По мере того как зерна в колосьях наливались, все меньше и меньше дружеского согласия и понимания оставалось между испольщиками и землевладельцами; затаенная злоба и вражда разделяли их. Наступал период скрытой борьбы, когда каждый отстаивал свои интересы. «Бедняга, ему ведь приходилось столько ртов кормить, — сочувствовала Жулио сострадательная нья Жожа. — Початком больше, початком меньше, никто от этого не обеднеет». Она не придавала значения жалобам младшего сына.