— Парень выводит меня из терпения. Хочешь сделать человеку добро…
— Я тебе сказал, это его проклятие и его судьба. Но ты должен увезти Кина. Тебе легче забрать его с собой, чем ему отказаться от поездки. Ведь если мы задумали срубить дерево, мы его в конце концов рубим, хотя корни и остаются в земле. Со временем корни все равно отмирают.
— Конечно, конечно, — согласился Жокинья, подражая креольскому акценту Андре. — Это все равно как прошлое, вот о чем я постоянно думаю, корни со временем отмирают…
Глава восьмая
Двери ньо Андре были для всех открыты. Его дом скорее напоминал пансион, где друзья пили, ели и, если было нужно, ночевали. Сплошь и рядом гостиная превращалась в спальню на одного, двух или трех человек. Гости чувствовали себя здесь как дома. Приехав, Жокинья застал у Андре паренька с Сан-Висенте, однокашника Туки, хозяйского сына; паренек учился в лицее и мечтал стать писателем. Целыми днями он просиживал в беседке, увитой бугенвилиями, и строчил, строчил, строчил. Между ним и Жокиньей возникла скрытая неприязнь. Жокинья явно мешал будущему сочинителю, ибо, всякий раз как он приносил в беседку шезлонг, тот не скрывал своего неудовольствия, словно желал дать понять навязчивому посетителю, что его присутствие более чем некстати. Теперь он вместе с Тукой отправился повеселиться в Паул и Понта-де-Сол, и Жокинья чувствовал себя полновластным хозяином беседки.
Он лениво растянулся в шезлонге. Чтобы защититься от мух, а главное, чтобы спокойнее было думать, бразилец достал красный в черную крапинку платок и набросил его на лицо; истома овладела Жокиньей, он сложил руки на животе, ноги расслабились, голова начала клониться, пока не уперлась в край шезлонга. Случайный зритель, заглянувший в беседку, мог содрогнуться от ужаса, увидав это неподвижно распростертое тело с кроваво-красным платком на лице.
Однако Жокинья не спал. Он думал. На долю каждого выпадают минуты, когда мы с наслаждением отдаемся свободному течению мыслей и следуем за ними; точно турист за своенравным гидом, безропотно, с покорным смирением позволяя вести себя, со всем соглашаясь, все находя превосходным, уверенные в глубине души, что мошенник гид все равно не покажет ничего нового — ведь дома, улицы, деревья, лица людей, порою дружески улыбающиеся, давно нам знакомы…
Пока ты жив, нельзя терять почву под ногами. Одного только никто не может знать, когда явится госпожа Смерть. Об ее приходе не предупреждают заранее. Смерть всегда приходит неожиданно, хотя мы и ждем ее. Надо быть готовым к ней в любой день и в любой час, она не станет стучаться в дверь, чтобы дать нам возможность подготовиться или убежать через черный ход. Она войдет, положит на плечо ледяную ладонь. И конец. И если мы в изумлении поднимем на нее глаза, сострадательная рука друга их закроет. Тщетны наши мольбы и просьбы. Смерть, подожди, пожалуйста, хоть немножко, мне хотелось бы привести в порядок дела, у меня есть деньги и состояние, обидно, если они никому не достанутся… подожди хоть самую малость, христом-богом тебя заклинаю! Жокинья поймал себя на том, что повторяет слово в слово рассуждения старика уругвайца, кладовщика с греческого каботажного суденышка, на котором он плавал помощником повара. Бедняга жил в вечной тревоге, боясь умереть, так и не узнав, где его семья — отец и сестры, вот уже несколько лет он не имел от них никаких известий. «Mira usted[12], жаловался он, если смерть скосит меня, я унесу с собой в могилу угрызения совести, пронзающие душу, точно острый нож. Me voy herido у a sangrar»[13].
Он казался скупым, недоверчивым, угрюмым, его постоянно терзал страх смерти и разорения, и все же любовь к близким смягчала эгоизм, в котором он замкнулся. Однажды их судно бросило якорь в Монтевидео. Не вдаваясь в объяснения, кладовщик взял расчет и сошел на берег. Через какое-то время Жокинья получил письмо, в котором уругваец рассказывал, как после бесчисленных расспросов и бесконечных скитаний по улицам и переулкам столицы он отправился по стране на поиски родственников, кочевал из города в город, из ранчо в ранчо, пока не нашел наконец в Пайсанду одну из сестер, оборванную, нищую вдову с кучей детей; отца и второй сестры к тому времени уже не было в живых. «Негтапо, — говорилось в письме, — no tengo temor de nada у de nadie. El mundo es muy largo, pero el corazon es mas aun…»[14] У него был приличный капитал, находящийся на хранении в банке Монтевидео.
14
Брат, теперь я ничего и никого не боюсь. Мир очень велик, но сердце человеческое еще больше