— Я хочу, чтобы он поехал со мной. И добьюсь этого. А если, попав в Бразилию, он не пожелает там остаться, пусть возвращается сюда тянуть лямку. Я только хочу взять его с собой. Он должен проглотить первую ложку лекарства.
— Какого лекарства?
Вечером Жокинья подкараулил в саду Зе Виолу.
— Послушай, Виолон! Ты умеешь молчать?
— Коли речь идет об интересной истории или поручении, то нет. Но если надо сохранить тайну, я буду нем как рыба.
— В таком случае хочешь заработать десять крузейро[15]?
— Десять чего?! — Зе состроил гримасу. Он был шутник известный. — Крузейро — это деньги или что-нибудь еще?
— Хватит, парень, зубы скалить, я дело говорю.
— Вы же знаете, ньо Жокинья, мы изъясняемся здесь только на двух языках — на португальском и на креольском. А о других и понятия не имеем.
— Десять крузейро — это десять милрейсов.
— Ола! Теперь понятно. Вы уж простите, ньо Жокинья, но у нас тут в ходу одна поговорка: что в лоб, что по лбу — все едино. Я не люблю наводить тень на ясный день. За десять милрейсов я могу хоть сейчас махнуть прямехонько в Понта-де-Сол, даже не прихватив еды на дорогу, надо лишь отпроситься у ньо Андре. Пойдите замолвите за меня словечко.
— Ладно, ладно, — остановил его Жокинья. — Нет надобности отправляться в такую даль. — Он достал из кармана платок и высморкался звучно, словно протрубил в горн, потом аккуратно сложил платок и снова спрятал его в карман. Тронул Зе Виолу за плечо. — Послушай внимательно, что я тебе скажу, паренек…
В свое время Жокинья был усердным читателем детективных романов. Он глотал их десятками и усвоил, что самые запутанные ситуации под конец становятся ясными как апельсин. Жокинья потащил Зе Виолу в беседку с видом человека, которому известна важная тайна. Уселся в шезлонг. Видя по его приготовлениям, что разговор предстоит долгий, Жозе Виола опустился на корточки, отставив мотыгу в сторону.
— Слушай внимательно, — повторил Жокинья, упершись руками в колени и подавшись всем туловищем вперед. — Ты знаком с моим крестником?
— Знаком ли я с вашим крестником? Так же, как с этой мотыгой, что стоит в углу перед вами.
— Знаешь, что я надумал… — Жокинья никак не мог решиться приступить к делу. Но Жозе Виола недаром слыл пронырой, он все схватывал на лету, да и язык у него был хорошо подвешен. Он не стал разводить церемоний.
— Я могу сказать вам, о ком последнее время он думает днем и ночью.
— О ком же?
— У меня нюх на такие вещи.
— Так выкладывай, что тебе известно, паренек, не говори загадками…
— Он думает… Ну, в общем, он увивается за Эсколастикой, дочерью ньи Тотоны. Ни на шаг от нее. Воображает, будто никто ни о чем не догадывается, но меня-то не проведешь, у меня глаз наметанный. Коли старуха что-нибудь проведает, хлопот не оберешься. Это прямо черт в юбке.
— Дорогой мой! Да ты, оказывается, ловчей всех полицейских Скотланд-Ярда!
— Я вам уже говорил, что не понимаю чужого языка, выражайтесь по-нашему.
— Гм-гм… Это меняет дело. — Жокинья провел рукой по бритому подбородку. — Слушай-ка, если однажды утром человек встает с постели и видит, что его маниоки и бататы выкопаны ночью, ты полагаешь, он сильно огорчится, правда?
— Что за вопрос! Если грабитель заберется в огород доброго человека, этот добрый человек может стать злым.
— Да, он может озлобиться, но я другое имел в виду. После этого ему все должно опостылеть, ты согласен со мной?
Разговор между ними еще продолжался. И Жокинья обращался к Зе Виоле уважительно, как к равному.
Глава девятая
Встреча с Эсколастикой подействовала на Мане Кина, точно солнечный луч на растение после затяжных дождей. Он вновь ощутил прилив сил, мрачные раздумья и тревоги отступили, густой туман, окутавший его, рассеялся. Крестный отец, Жоан Жоана, пересыхающий источник у Речушки, казалось, перестали существовать для Мане Кина. Всеми его мыслями завладела Эсколастика, и это было подобно наваждению. Он буквально не спускал с нее глаз. Наскоро поев, бежал искать девушку. Наблюдал за ней, спрятавшись за парапетом у обочины дороги. Слушал ее разговоры с матерью. Смотрел, как она хлопочет по хозяйству, бегает по разным поручениям. Эсколастика была девушкой расторопной, с утра до поздней ночи крутилась как белка в колесе, но Мане Кин знал, когда она выходит из дому. И как только ей удавалось ускользнуть из-под надзора всевидящей матери, бросался к ней, словно обезумевший от радости щенок. Эсколастика выговаривала ему: «Сколько раз тебе повторять, будь осторожней! О нас уже и так судачат, не дай бог, дойдет до маминых ушей». И все же, едва начинало смеркаться, она придумывала любой предлог, чтобы выбежать на улицу, жаловалась нье Тотоне, хватаясь за живот: «Ну что ты станешь делать, прямо наказание. С чего бы это такое расстройство». Около каменной стены, шагах в двадцати от своей лачуги, Эсколастика встречалась с Мане Кином. Он робко обнимал ее за талию (несколько напуганный ролью, которую ему приходилось играть впервые в жизни, и особенно той ответственностью, которая на него ложилась) и, весь дрожа от смущения, прислонял девушку к парапету. Нья Тотона не давала им времени обменяться хотя бы словом: «Эй, Склаастика!» — орала она во всю глотку. Мане Кин приседал на корточки, а Эсколастика во весь дух неслась к дому. Нья Тотона поила ее отваром из лекарственных трав, потом извлекла из ящика стола две таблетки пургена и, когда однажды дочка со всех ног примчалась домой, засунула ей таблетку в рот и заставила проглотить. Она знала, что нынешняя молодежь не любит лечиться, но с болезнями шутить опасно.