День занялся неожиданно дружно. Восточные склоны гор уже были ярко освещены. Скоро, очень скоро солнце придет в долины и лучи его коснутся пересохшего русла реки. Посмотрев на принесенные из дому мешок и мотыгу, Мане Кин вспомнил о том, что он собирался делать. Когда он ступил на туфовое плато, солнце уже заливало верхушку Коровьего Загона. Он окинул взглядом свой участок и сразу же понял: что-то стряслось. На засаженной картофелем террасе появилось отверстие метра в два шириной, и через него на нижнюю террасу сыпалась земля, погребая под собой кусты маниоки. Видя, какой ущерб и разрушение причинены его любимому детищу, куда он вложил столько трудов, Мане Кин тут же забыл о ярости ньи Тотоны, и о дурных предчувствиях, и об угрозе, нависшей над ним, он забыл даже о Эсколастике, которой приходилось одной отвечать перед матерью; страх и отчаяние внезапно сменились решимостью, мужеством, гневом. Конечно, это проклятое стадо ньо Сансао целое утро бродило здесь, вытаптывая огород. А черная корова, хитрая, как дьявол, наверное, научилась выталкивать рогами камни из ограды… Ну каша теперь заварится, не расхлебаешь! Мане Кин опрометью бросился вниз по тропинке. Подбежав к оросительному каналу, он увидел, что почти весь картофель выкопан, клубней нет, а кругом разбросаны еще не успевшие увянуть ботва и вырванные из земли корни.
— Бандиты! Бандиты! Бандиты! — завопил он, сжимая кулаки. — Работаешь в поте лица, сил не щадишь, а вы тут как тут, воры, кровопийцы!
Он внимательно оглядел дыру, изучил следы. И сразу же убедился, что все это дело рук одного человека. В утренней тишине (было что-то около четырех) Мане Кин спустился через пролом на нижнюю террасу, вырыл оставшуюся картошку и, побросав ее в мешок, направился вдоль ручья, туда, где следы грабителя терялись среди камней. Он, видно, отлично здесь ориентировался, этот мерзавец! Воры всегда знают чужие владения лучше, чем хозяева. И этому было известно, что маниока еще не созрела. Не теряя времени даром, он забрался сразу на картофельное поле и поживился-таки мешком картошки килограммов по меньшей мере в сорок. Славное дельце обстряпал, ничего не скажешь. Бандит подошел слишком близко к краю террасы, и под тяжестью его тела настил продавился.
Мусор и осыпавшаяся земля разделили оросительный канал как раз пополам. Взяв мотыгу, Мане Кин прорыл в мусоре узенькую канавку, чтобы обе половины могли сообщаться между собой и оставшаяся после поливки вода имела бы сток. Потом Кин направился к водоему. Запас воды едва достигал половины прежнего, уровень ее стал на четыре-пять пальцев ниже, чем накануне. Мане Кин дернул за привязанную к крышке веревку и принялся расхаживать вокруг, счищая ногами налипшую по краям колодца тину. Вырвавшись на свободу, поток хлынул по руслу канала. Тихонько покачиваясь, повернул направо и упал на первую террасу; потом, словно огромная серебристая змея, стремительно опустился на вторую и, затопляя кусты маниоки, на мгновение задержался там. Прежде чем Кин успел помочь воде двинуться дальше, она сама нашла выход, обогнув кучу мусора, загораживающего ей путь, и устремившись прямо в канал. Плеск падающей с уступа на уступ воды эхом отозвался в долине. И этот голос воды, орошающей землю, был для Мане Кина дороже всего на свете. Будто сама природа говорила с ним на самом понятном и сладкозвучном языке. И земля и вода сплетали свои голоса, чтобы воспеть щедрую жизнь и ее упрямую мощь. А человек, внимая этой песне, не мог не понять ее и не полюбить. Да, полюбить матушку-Землю и матушку-Воду со всей силой и целомудрием первого чувства, понять их, как понимает ребенок язык матери, и колыбельную песню, и баюкающие его руки, в которых учится находить помощь и защиту от неведомых опасностей. Водохранилище опустело. Разговор Воды с Землей длился всего один миг, они замолкли, словно чего-то испугавшись, слабое дуновение ветерка — о, этот ветерок, откуда-то возникающий после поливки! — донеслось со дна оврага; ветерок покружился на месте, всколыхнул ожившие растения и взметнулся вверх, унося с собой аромат влажной почвы. Безмолвие вновь воцарилось над землей, оскверненной руками насильника. Мане Кин подошел к водоему, чтобы заткнуть отверстие для спуска воды. Потом возвратился на террасу, хранящую следы преступления. Подобрал оставшиеся картофелины, сложил их в мешок. Постоял несколько минут, размышляя о случившейся беде. Где же тут справедливость? Работаешь месяцами, не разгибая спины, а в результате какой-то злоумышленник дочиста ограбил огород и унес с собой урожай. Так бы и прибил его на месте! К чему копаться в земле, стремиться к миру и покою, если однажды на рассвете спустится с гор проклятый грабитель и присвоит себе плоды твоих трудов? Борьба, теперь начинается яростная борьба! Борьба не только с природой, с засухой, но и с людьми. Ограбление будто послужило сигналом бедствия, дурным предзнаменованием, предвещающим трудный год. Каждый должен быть начеку. Только стоит ли быть начеку, если в определенный час бандит все равно придет и утащит то, что ему вздумается, и опять вернется, когда опять наступит этот определенный час? Сперва он выкопает картофель, потом маниоку. После примется за стручки и побеги фасоли. Все-то он рвет с корнем, все уничтожает. Ни себе, ни людям. Это вроде болезни. И доброму христианину придется убивать, чтобы самому не погибнуть. Придется убивать. Иначе никому ничего не достанется…