Наконец он перенес мешки из оврага к небольшому амбару, пристроенному к хозяйскому дому. Подойдя к амбару, пинком ноги распахнул дверь и уже намеревался было войти, но неожиданно замер у порога, охваченный любопытством. «Ну и ну!» — пробурчал он себе под нос. Из столовой доносился приглушенный голос. Зе без труда различил в нем бразильский акцент хозяйского гостя, ньо Жокиньи. Говорил только бразилец, остальные молчали. Но ведь Жокинья не из тех, что беседуют сами с собой. Ньо Андре поливает в низине огород. Его сын Тука накануне вечером отправился в Паул, прихватив с собой Эдуардиньо, своего однокашника, приехавшего погостить к нему на каникулы; смышленый паренек этот Эдуардиньо, ничего не скажешь, даже статьи в газетах пописывает. Значит, ни с кем из них Жокинья не мог сейчас вести разговор. Пронырливый Зе Виола всюду совал свой нос, да к тому же ему жаль было бы лишиться чаевых, которые хозяйский гость нет-нет да и вручал ему тайком вон там, за скирдой соломы. Поэтому он не устоял перед искушением увидеть собственными глазами, с кем же это разговаривает его благодетель. Зе Виола швырнул мешок в угол, на циновки, и в мгновение ока очутился на каменном приступке. Верхний край невысокой двери находился теперь как раз у его лица, и достаточно было беглого взгляда, чтобы все стало ясно. Речь бразильца предназначалась крестнику, Мане Кину, который, не поднимая глаз от земли и не произнося ни слова, слушал, как крестный «рассыпается» перед ним (словцо это Зе Виола перенял у самого Жокиньи). «Ну и дела!» — снова удивился Зе, спрыгивая с приступка. Вопрос, несомненно, обсуждался серьезный. Боясь получить от хозяина взбучку, а человек тот был решительный и не терпел, когда его поручения выполнялись кое-как, но главное для того, чтобы хорошенько поразмыслить над увиденным, Зе Виола со всех ног бросился за вторым мешком, оставленным около рожкового дерева.
Между тем разговор в доме продолжался еще несколько минут. Наконец наступила пауза, и в тишине можно было отчетливо различить звон стакана и бульканье воды в горлышке глиняного кувшина. Солнце уже клонилось к западу, и тень от горы, мягко обволакивая склоны с деревянными настилами для сушки фруктов и поливные террасы, постепенно затопляла дно долины; чем шире она растекалась, тем спокойней и умиротвореннее казался пейзаж и все предметы вокруг.
Низенькая дверь отворилась, и в проеме ее показался коренастый человек среднего роста и средних лет. Придерживаясь рукой за косяк, он неторопливо ступил на каменный порожек и спрыгнул в сад. Лицо у него было круглое, гладко выбритое, волосы тщательно причесаны на косой пробор, с явным намерением скрыть намечавшуюся плешь. Привычным жестом он поднес левую руку к голове и осторожно, почти ласково провел по волосам слева направо. Следом за ним вышел Мане Кин, сын ньи[3] Жожи из Долины Смерти, совсем еще юный, худощавый, но крепкого сложения, широкоплечий. Его строгий и угрюмый вид говорил скорее о застенчивости, неуверенности в себе, чем об упрямстве или недостатке сообразительности. Когда оба они очутились в саду, Жокинья обернулся к крестнику:
— Ну так вот, я тебе уже рассказывал… — Он достал из кармана платок, медленно вытер им лицо. Крестник искоса глянул на него и, будто чего-то испугавшись, снова опустил глаза.
Тут-то и возвратился Зе Виола с мешком на спине. Зубы его были ощерены, грудь шумно вздымалась и опускалась, издавая при этом скрип, точно кузнечные мехи. Он плелся расслабленной походкой, заметно прихрамывая, потому что зашиб по дороге палец на правой ноге, и мешок тяжело подпрыгивал у него за плечами. Он застал их обоих в саду, ньо Жокинья все говорил; но тут словно по волшебству ушибленный палец перестал болеть. Здорово умеет точить лясы приятель ньо Андре, прямо заслушаешься! Большого ума человек, слова так и текут у него с языка! Зе Виола не только восхищался Жокиньей, он был ему благодарен. За пустячную услугу, сущую ерунду, и спасибо-то, если разобраться, сказать не за что, ньо Жокинья давал монетку в пять тостанов[4]. А за перевозку бочки воды для поливки, коротенькую прогулку к источнику, всего какой-нибудь час туда и обратно, платил пятнадцать тостанов, а случалось, и два милрейса[5]. И слава богу, никто из них внакладе не оставался. Недолго думая, Зе бросил второй мешок рядом с первым, подбежал к каменной ограде и остановился неподалеку от калитки. Прислонясь к выступу стены и поглаживая украдкой ушибленный палец, Зе Виола жадно ловил каждое слово; он не спускал глаз с сына ньи Жожи; тот нервно теребил фуражку, перекладывал ее из одной руки в другую и, как только крестный замолкал, твердил неизменное: