Глава вторая
Попросив крестного отца благословить его на прощание, Мане Кин обогнул дом и быстро зашагал по тропинке, которая вилась между поливным участком с нежно-зелеными всходами кукурузы и полем конголезского гороха в красных и желтых цветах, а ярдов через пятьдесят сливалась с проселочной дорогой. Вечерние тени уже окутывали склоны горных хребтов, растекаясь по Козьей Долине, и Гора-Парус, величественная, остроконечная, медленно и неотвратимо погружалась во тьму, словно потерпевший крушение корабль. Покой поднимался со дна долин, где укрывался во время дневной суматохи.
Но на сердце у Мане Кина не было покоя. Его не оставляли волнения и мучительная тревога, сознание вины, точно, сам того не желая, он стал соучастником преступления, которое лишило его самого насущного. Растерянность и недоумение овладели им, разговор с крестным оставил в душе горький след. Мане Кин брел по дороге неохотно, будто подчиняясь чужой воле. Он свернул на узкую, петлявшую среди скал тропинку, что вела в Долину Смерти. Прошел немного по ровному кремнистому плато и остановился, опершись о парапет в том месте, где дорога делала крутой поворот и почти вплотную приближалась к берегу Речушки. Последние отблески заката уже догорали на вершинах холмов в Холодной Долине.
Хотя солнце давно зашло, от земли все еще струились потоки горячего воздуха, как от не остывшей после пожара золы. Легкий, чуть приметный ветерок дул от ручьев, которые глубоко прорезали обширное плоскогорье; странствуя где придется, он летел, поглощая зной раскаленной земли и принося выжженным, без единого деревца равнинам долгожданную прохладу. Ощутив его ласковое, благотворное прикосновение, Мане Кин вновь обрел душевное равновесие, утраченное после беседы с крестным. Внезапно в нем пробудилось острое чувство реальности — предметы и явления, обычно ускользавшие от его внимания, воспринимались теперь как-то особенно отчетливо. Словно угрызения совести и тоска по родине, которую ему предстояло покинуть, заранее начали глодать его сердце.
Вокруг стояли пепельно-серые, лишенные растительности горы, они застыли в ожидании ночи. Молчание было уже не просто молчанием, а огромным настороженным ухом, внимательным и чутким ко всем шорохам, ко всем проявлениям жизни, от которых вибрировал воздух. Как бы набирая основу невидимой ткани, образующей атмосферу, звуки то приближались, то удалялись, переплетаясь друг с другом, подобно непрерывно снующим челнокам ткацкого станка. Они вдруг слышались совсем рядом, а потом замирали вдали, и каждый из них четко выделялся в светлом безмолвии сумерек. Это были обрывки кем-то произнесенных слов; глухой, отдающий эхом шум обвала, грохот камней, низвергающихся в пропасть то тут, то там; какие-то крики, хруст сухих веток неподалеку, трубный рев осла, напоминающий звуки расстроенного рога, тоскливое мычание одинокого быка. Все голоса земли сливались в нестройный хор, подобный гулу отдаленного прибоя, потом эта симфония распадалась на множество микроскопически малых, едва различимых звуков и, отделяясь на мгновение от неодушевленной природы, реяла в воздухе; таинственный шепот, раздающийся порой в просторных и широких долинах, и есть язык сумерек, он приходит неизвестно откуда, заполняет собой все вокруг, а затем отзвуки его постепенно затихают и рассеиваются, словно пар.
Для Мане Кина это была реальность, реальность его двадцати трех лет. С детства язык природы казался ему самой родной и самой прекрасной музыкой, которая когда-либо ласкала его слух.
Предложение крестного отца все еще звучало у него в ушах, нарушая, точно воинственный клич, разлитую повсюду безмятежность. Оно низринулось на покой его души, как коршун на зазевавшегося цыпленка. Низринулось, взбаламутило все вокруг, вызвало смятение… (Случается, однако, что растет поблизости спасительное дерево и в тесно сплетенных ветвях его застревают привыкшие к простору равнин крылья хищника; находятся среди скал расселины, где можно укрыться, и тогда коршуну не остается ничего другого, как, неуклюже потоптавшись на месте, убраться восвояси; есть также надежное средство защиты — крылья отважных матерей или, на худой конец, само их смятение, которое способно сбить с толку кровожаднейшего врага. Когда же страшная минута проходит, опасность остается позади, а солнце на небе сияет все так же радостно, как и прежде, и червяков в мусорных кучах предостаточно, и бабочки низко летают над землей, так что легко ими поживиться, и ящерки мирно дремлют на нежных побегах, и майские жуки ползают среди камней, словом, великое множество всяческих соблазнов по-прежнему поджидает на каждом шагу домашнюю птицу, чтобы она могла утолить самую настоятельную свою потребность — набить ненасытный желудок, — вот тогда-то прерванная было жизнь возвращается в прежнее русло, хотя сердца долго еще продолжают неистово колотиться от страха…) На душе у Мане Кина было смутно. Он даже не пытался принять какое-либо решение или рассеять туман, окутавший его голову. Но после того как смятение улеглось, сердце его мало-помалу забилось ровнее, предложение крестного незаметно отступило на задний план, образ Жокиньи начал блекнуть в его сознании, пока не растворился без следа в почти осязаемом спокойствии гаснущего вечера.