Что со мной происходило потом, я так и не узнал. Помню только, что очнулся в чужой постели. Рядом со мной лежала молодая женщина, чьи округлые груди и плоский живот как бы орошал свет месяца. Я не видел ее лица, закрытого мягкой рукой, и только смутно припомнил ее имя. Надя. Да, Надя. Так мне ее представил Варда. И еще кто-то тут был. Женщина. Красивая женщина, с которой он, очевидно, спит в соседней комнате. Так восстанавливал я из разрозненных обрывков памяти целостную картину.
Наши руки и ноги до сих пор были переплетены. Я осторожно высвободился из ее объятий, встал с постели и принялся на ощупь собирать во тьме разбросанные по полу предметы нижней и верхней одежды. Быстро стал натягивать их на себя. Думал только об одном, как бы поскорее избавиться от позора наготы и исчезнуть. Нечто подобное, вероятно, ощущал Адам во время бегства из рая.
Вдруг она тихо сказала:
- Ты уже должен уходить?
Только теперь я увидел ее лицо. Темные волны распущенных волос обрамляли округлые щеки с печатью полных губ. О цвете ее миндалевидных глаз я мог только догадываться. То ли зеленые, то ли серые. Они светились во тьме, и я понял, что она смотрела на меня с той самой минуты, когда я встал.
- Да, - ответил я, - должен.
- Когда снова придешь? - спросила она после небольшой паузы.
- Не знаю, - прямого ответа я избежал.
- Но придешь? Скажи, что придешь, - настаивала она.
- Пpидy. Разумеется, приду, - солгал я, только бы поскорей переступить порог, и быстро завершил процесс одевания.
Хотел поспешно поцеловать ее и убежать, но она прильнула к моим губам, притянула меня к себе, крепко прижала, и я почувствовал, как в ее объятиях улетучивается вся моя воля. Мои руки притронулись к ее груди. Я оторвался от ее жгучего тела, точно спасаясь от пожара.
Как ветер, я летел по все еще темному городу, плохо разбираясь в сплетении его улочек, блуждал и кругами возвращался туда, откуда вышел. Не у кого было спросить дорогу, пока, не знаю, каким образом, уже на пороге безнадежности не оказался перед гостиницей, где оставил коня.
И только усевшись в седло, точно камень на плечах, ощутил тяжесть стыда: голова горела, в висках тяжелые молоты дробили щебенку моей тупости. Поводья висели в руках, как черные ленты на траурном венке, а конь нес всего лишь груз, а не наездника и хозяина. Медленно, шаг за шагом, точно понимая, что сегодня не почувствует острых шпор, вез он меня домой.
Солнце уже всходило, когда мы приблизились к деревне.
Педро стоял на своем месте, на заборе перед моим домом, и издалека приветствовал меня:
- Победа! Победа!
"Поражение, Педро, поражение!" - хотел я ему сказать, но даже этого не процедили мои запекшиеся губы.
- Прекрасное утро, прекрасный день, - снова пытался разговорить меня Педро. А когда я и на это не ответил, попробовал взбодрить меня уже не так уверенно: - Разве сегодня не прекрасней, чем вчера?
Без единого слова я отвел коня на конюшню. Потом кое-как добрался до горницы и в чем был свалился на постель. Только ботинки разул, стопудовые, точно из свинца.
- Анна, - шептал я без конца. - Анна, моя Анна.
Я слышал, как Педро, словно стараясь доказать, что мое молчание не выведет его из равновесия, продолжал петь:
- Прекрасный день. Прекрасный день. А завтра будет еще лучше.
Потом я уснул. Проспал два дня и две ночи. Даже Педрова боевая труба, которую я слышал словно откуда-то издалека, на сей раз не могла призвать меня на поле брани.
ХVI
Я был похож на остановившиеся старые чacы, требующие завода. Голод выгнал меня из постели, Педро выманил на летнюю прогулку, но когда мы вышли - я с торбой лекарств через плечо, с палкой в руке, Педро, притихший, - на моем предплечье, - я почувствовал, что вернулся туда, где мне надлежало быть. Собственно, и тогда еще я не совсем пришел в себя. Первые шаги были неуверенными, им не хватало твердости, я двигался вперед скорее как машина, как маховик, а не человек, идущий к своей цели. Только когда по пути мы повстречали мужчин с косами через плечо, когда крестьянки у колодца начали меня окликать, расспрашивая, где я так долго пропадал, начали говорить, здороваясь, что уже беспокоились, все ли со мной в порядке, стали при встрече уверять, что им меня не хватало, только тогда появиласъ в моей походке прежняя твердость. А когда к забору перед школой подбежали дети, издалека восторженно пpивeтствуя нас, оба мы, Педро и я, выпятив грудь, запели. Педро ликующе закукарекал, я присоединился к нему тихой песней без слов, и слышал ее лишь я один.
Я вернулся. В деревню, где меня не хватало, к каждодневной борьбе со смертью, к жизни, которую избрал, туда, где я был дома.
В тот же день, обойдя больных, я направился к пруду за деревней, разделся в тростнике и погрузился в очистительную купель прогретой солнцем воды. Точно карая себя, я бил глянцевую поверхность энергичными ударами рук и ног, пока усталость не выгнала меня на берег, где я был встречен моим Педро как победитель после нелегкого боя.
Кое-что от этого все же осталось и на будущее. Шрам. Невидимая рана, не перестававшая кровоточить. Поздним вечером я вышел на свое место перед домом. Педро уже ждал: меня, стоя на спинке скамьи и как бы предлагая мне присесть. Я не хотел вступать с ним в разговор, не был настроен выслушивать его назидания, минута молчания под высоким небом теплой ночи была тем, что я как медик прописывал себе перед сном. Итак, я сел на скамью и загляделся на звездный купол.
Когдя я смотрю на усеянное звездами небо, в голову приходят тысячи разных вещей. Кто-то жнет серпом месяца поросший калужницами луг. Госпожа ночь глядится в кобальтовое зеркало простора, примеряет шляпы-облака, одну за другой, остановив свой выбор на той, что с лентой Млечного Пути, и потом шпильками созвездий прикалывает ее к черным волосам.
Такие и подобные вещи приходят мне в голову. В тот раз я придумал, что звезды - кровинки ночи. Это было не впервые. Я ношу этот образ в себе множество лет, по временам он возвращается. И вот я начал вспоминать, когда он пришел мне в голову впервые. До сих пор не знаю. Но, должно быть, когда-то давно, в юности, ибо я вспомнил, что в свое время толковал об этом Варде, когда мы еще студентами жили у пани Салаквардовой.