— Мам, я не железная. Однажды и я не смогу больше барахтаться. Сделай что-нибудь со своей жизнью, хоть какой-то шаг к независимости сделай! Потому что я бьюсь из последних сил. Надолго меня не хватит.
Мать только пугалась и плакала.
— Да что ты говоришь, доченька! Брось такие мысли! Это я старуха, это мне пора место на кладбище покупать, а ты-то! Ты, молодая и здоровая! У тебя вся жизнь впереди!..
— Я не знаю, мама, — роняя слезу на клетчатый плед, пробормотала Мария. — Я не знаю, что со мной. Мне кажется, я больше не могу. Я устала.
— Заработалась ты, вот что! — воскликнула мать. — Отпуск тебе нужен, отдых! Ты же вкалываешь, как проклятая, света белого не видишь. Что толку, что ты по заграницам ездишь? Приедешь — и даже страну посмотреть некогда, одна работа проклятая.
— Может, ты и права. Но если я отменю концерты, будут убытки. Придётся платить неустойки. А у меня — ты, семья Гали. Гале что, с грудным ребёнком на работу выходить? На что вы все будете жить? Я у вас сейчас единственный добытчик.
— Ничего, выкрутится Лёха, найдёт работу, — уверяла мать.
Вопреки поставленному диагнозу, Мария продолжала работать. Антидепрессанты не всегда помогали, иногда её охватывал такой мрак, что она не могла выйти из номера гостиницы. Бывало, что и приходилось отменять концерт. О своих проблемах она молчала, как партизан на допросе, и с лёгкой руки журналистов и критиков её окрестили взбалмошной и капризной, обвиняя в том, что она отменяет выступления по своей прихоти. А о том, что накануне она тряслась и умирала в панической атаке, знала только помощница Катя. Та была бы рада рассказать людям всю правду, но Мария запретила ей открывать рот.
Кое-как добившись улучшения, она дала несколько концертов подряд. После перерыва возобновились её встречи с Владиславой (Мария сама попросила взять паузу, пока была не совсем здорова).
— Маш, что с тобой? — спросила Владислава. — Ты сама не своя. У тебя какие-то проблемы? Может, я всё-таки могу помочь? Я знаю, ты у нас гордая, но, может, всё-таки позволишь тем, кому не всё равно, сделать для тебя хоть что-то?
— Владенька, помощь уже не требуется, — устало улыбнулась Мария, обняв её. — Всё уже утряслось, не беспокойся.
На её пути встретился хороший человек — Борис Михайлович Райтман, крупный бизнесмен и спонсор, вкладывающий деньги в музыкальные проекты. Он помог Марии выпутаться из крайне тяжёлой ситуации из-за отменённых концертов, выплатил за неё неустойки и взял на себя хлопоты по поддержке её дальнейшей карьеры. Это был большой знаток и любитель оперы, человек прекрасного художественного вкуса, образованный и тонкий, но при всей своей тонкости и культуре — вполне успешный делец, а в некоторых областях своего бизнеса — конкурент Владиславы. Он чем-то напоминал Марии отца — неуловимо, до дрожи в сердце и колючих предвестников слёз в уголках глаз. Как она скучала по папе! Как ей не хватало родительской мудрости, тепла, просто обнимающей родной руки и слов: «Ты умница, дочка. Всё будет хорошо». Увы, папина могила зарастала травой: мать посещала её всё реже и реже, а у самой Марии зачастую не было времени туда съездить и привести там всё в порядок. Хорошо, если ей удавалось попасть туда раз в год. Борису Михайловичу было за пятьдесят, седина уже посеребрила его волосы, но морщины ещё не избороздили его умное, высоколобое лицо. Он нашёл для Любови Григорьевны работу — устроил её в один из своих офисов помощницей на склад. Та тряслась и твердила, что ей на старости лет ни за что не освоить программу складского учёта, но хочешь не хочешь — а пришлось сесть за учёбу. Борис Михайлович обещал повышение, если она пройдёт обучение. Взял он к себе в фирму и Алексея, мужа Галины, и Мария теперь могла быть спокойна и за семью сестры, и за маму. У них был свой доход. Одной тяжестью на душе стало меньше.
Но оставалась другая: страх «выйти из шкафа». Она скрывала свои отношения с Владиславой, боясь, что часть публики не поймёт и отвернётся, что разорвутся контракты, связи — по крайней мере, в России. В лояльности западного зрителя она не сомневалась, но мысль о потере связи с родиной вызывала в ней боль и ужас — вплоть до панических атак. Это было всё равно что услышать от родителей: «Нам не нужна дочь-извращенка. Уходи, у нас больше нет дочери». Папа умер, так и не узнав, мать тоже была не в курсе. О Владиславе она слышала, но, не вдаваясь в подробности, считала её просто знакомой из творческой тусовки, в которой вращалась Мария.
Однажды Мария сказала:
— Влада, я больше так не могу. Так нельзя. У меня чувство, что мы делаем что-то неправильное, дурное, потому что это происходит тайком. А открыться я не могу. Не готова. Я — публичная персона, и если я в таком сознаюсь... Начнётся чёрт те что. Меня заранее трясёт от этой мысли.