Ксюша спала на животике в большом манеже с игрушками. Её белобрысая головка была повёрнута чуть вбок, из приоткрытого розового ротика капали слюнки. Мария осторожно перенесла её в кроватку, подложив ей под бок её любимого плюшевого ослика Иа. Малышка во сне крепко обняла игрушку.
Владислава уже надела брюки и майку. Плеснув в стакан виски, она единым духом влила его в себя неразбавленным, виновато покосилась на Марию.
— Маш, я чуть-чуть только. В хлам я не собираюсь, хотя нажраться хочется. — Она убрала бутылку и села к столу, обхватив голову руками.
Мария побрызгала чистящим средством рабочую поверхность, на которой происходила «разрядка», вытерла бумажным полотенцем. Вымыла пустой стакан из-под виски.
— Влада... Дело не в том, что ты мне противна. Я сама себе стала противна. Мне стыдно раздеться при тебе, я не могу смотреть на себя в зеркало. У меня проблемы... с едой. Я жру, жру, жру... как свинья. Пытаюсь это остановить, но не могу. Я стала уже на себя не похожа. Во мне почти сто килограммов — грёбаный центнер! — Мария вытирала пальцами текущие по щекам слёзы, стоя к Владиславе спиной, не в силах посмотреть прямо в глаза. — У меня живот обвис и весь в растяжках, и я даже не могу лечь на пластику, потому что мне нельзя общий наркоз из-за сердца. Так и придётся с этой «красотой» дряблой ходить до конца жизни. Даже если я похудею — ещё хуже будет. Кожа лишняя повиснет только, вот и всё. Это никак не убрать, только отрезать. Но не отрежешь, потому что наркоз нельзя. Я упахиваюсь спортом, но всё без толку, потому что во мне сидит какая-то сволочь, которая требует: жри, жри, жри! Скоро меня разнесёт так, что в дверь не пройду. Я превратилась в жирную тушу, покрытую целлюлитом и растяжками. Как вот это всё, — она схватила складку на животе и встряхнула, до боли ущипнула себя за полное бедро, обтянутое тканью спортивных брюк, — можно хотеть? Мне даже одежду снять стыдно. Как эта жирная дряблая туша может быть кому-то желанна? Она мне самой омерзительна, видеть её не могу в зеркале!
Руки Владиславы легли ей на плечи, заскользили ниже, на бёдра, чуть сжали их. Дыхание защекотало ухо:
— Машутка... Глупенькая ты моя. Ох, наломали мы с тобой дров... А всё от грёбаной привычки молчать и держать всё в себе. И копить проблемы. Машунь, ты не жирная туша. Ты — мама. И ты — женщина, которую я люблю и хочу в каком угодно весе. И по которой я так изголодалась, что хоть на стенку лезь. Потому что в тебе — сердце моей певчей пташки и её душа.
Ручьи слёз Мария промокала полотенцем, пропитанным чистящим средством: другого не было под рукой, до рулона не дотянуться. Владислава держала её крепко, зажав между собой и кухонной тумбой. В этом тесном пространстве Мария смогла кое-как повернуться к Владе лицом. Сердце кольнуло, встретившись с взглядом полных бирюзовой боли глаз.
— Влада, мы с Ксюшей съездим в гости к бабушке... То есть, к маме моей.
Губы Владиславы приоткрылись и задрожали, в глазах была виноватая мольба и тоска.
— Маш... Не надо...
— Владюш, ты не думай, что я от тебя ухожу и Ксюшку забираю, — поспешно заверила Мария, пытаясь улыбнуться. — Мне просто надо успокоиться, прийти в себя. Подумать, переварить это всё и решить, как быть дальше. Я сейчас не могу... Не знаю, что я чувствую. Мне надо побыть отдельно. Вдалеке. Я сейчас даже кухню эту видеть не могу. — И Мария сморщилась, содрогнувшись.
Владислава с горечью в глазах тихо качала головой.
— Маш, я не могу тебя потерять ещё раз... Просто не могу. Да, я похотливая сволочь, я идиотка, я причинила тебе боль, оскорбила тебя, но второго раза я не вынесу.
— Это не второй раз, я не ухожу. Я просто съезжу с Ксюшей в гости к маме, вот и всё, — вздохнула Мария, ощущая грустно-щемящее желание погладить Владу по голове, как маленькую, взять на руки, покачать и успокоить: такие беспомощные, умоляющие у той были глаза. Бесенята в них съёжились и почти плакали. Их, непутёвых, ей тоже хотелось приласкать.
— Надолго? — чуть слышно спросила Владислава.
— Я не знаю пока. Не могу сказать. Ты не переживай... И не вздумай тут пить! — Мария покосилась на дверцу бара со спиртным, куда Владислава только что убрала бутылку.
— Я не буду, Машунь, — слабо, невесело усмехнулась та. — Не бойся.
9. Жена декабриста
— Нда, голубушка, ну и разнесло тебя, — проговорила мама, наливая Марии чай. — Что правда, то правда.
Она никогда особой деликатностью не отличалась, но Марии было горько не от её слов, а от сознания, что всё так и есть. И что всё это никуда не годно.