Быть может, вмерз в нее век назад человек? Или десять веков назад?
Решили ту льдину расколоть, негоже оставлять христианскую душу непогребенной. А если и нехристь, что ж с того.
Но спустя самое небольшое время стало ясно — не человек там. И на зверя не очень похоже. Тут уже разобрал интерес.
Оказалось и впрямь диковинка — огромное яйцо, в котором не человек — корова поместиться может. Было яйцо, белое с коричневыми крапинами, слегка бугристое, напоминая на вид и ощупь гигантский грецкий орех, что привозят с далекого юга. И — теплое! Лед не топит, снег не тает, а приложишь ладонь — греет.
Здесь, в полуночных местах, всяко можно увидеть. Иногда индрик-зверя, иногда зубастую топырь-птицу, иногда и ледяного спрута. Холод, лед, мерзлота, трупы не гниют, если присыплет хорошо, чтобы от медведя или песца укрыть, да заморозит, тысячу веков хранить земля будет.
Знаний Ломоносовы не чуждались, недаром один из них в науку пошел (чем не очень-то и гордились: чести мало бросить поморское дело). Яйцо, верно, древнее чудище отложило, само вымерло, а оно, яйцо, осталось. Нужно англичанам свести, те к наукам почтительные и хорошо заплатить могут.
При размерах своих оказалось яйцо не очень тяжелым, пусть и с натугой, а вчетвером смогли в шняву перенести. Положили отдельно, укрыли рогожкою, чтобы рыбу не поганить, кто знает, какая тварь то яйцо снесла.
Укрыли, сами передохнули на твердой земле, поели горячего (на промысле, в море еда очень важное дело, тресковый жир ложками едят, кто работает много, а других в море и не бывает) и поспали без опаски, потому что за прежние дни умаялись крепко.
Проснулись не от бури: услышали запах. Не зело злой, но приметный. Неужели яйцо протухло? За рыбу были спокойны, знали, как уберегать: летом хоть и холодно, и солнце низкое, а хранить продукт все равно надо. Просто в лед положить — пропадет, луч солнечный лед насквозь пронзит и под ним рыбу нагреет, напарит.
А яйцо, оно ж протухнуть могло и прежде, чем в лед попало.
Подошли и видят — шевелится мешковина. И еще скрип, будто по морозному снегу кто-то большой ходит.
Откинули мешковину — и отпрянули. Еще бы — от яйца только скорлупки остались, маленькие. Скорлупу тварь и ела.
Тварь — потому что другое название этому существу в голову не приходило. Походила тварь на поросенка, домашнего, упитанного, розовенького. Не совсем гладкого — тело было покрыто отростками, вроде волосиков, только потолще, со спичку. И длиной аккурат с нее же. И заканчивается волосок словно фосфорной головкой, темной, налитой. Ветер слабый, а волоски шевелятся. Уж на что Иван Егорович человек бывалый, и то в первое мгновение оторопел. Сыновья же просто застыли и не могли пошевелиться, смотрели неотрывно на тварь и даже перекреститься не доставало сил.
А у Ивана Егоровича — достало. Перекрестился, вздохнул глубоко и тумаками привел сынов в чувство.
Те опомнились, перевели дух, и младший, Петр тут же предложил тварь убить. Проку в ней, в поганой!
Страх сына огорчил Ивана Егоровича. Малодушие среди поморов редкость, малодушный помор долго не живет. Убитой диковине, объяснил он, ценя одна, а живой — другая. Совсем другая. За мертвого индрик-звереныша Башметовы девять лет назад полтысячи получили, дали бы и больше, да собаки звереныша попортили, кус отъели. А за живую тварь столько заплатят, что хватит и новую шняву купить, и брату помочь, и — да много чего, загадывать не след, мечтания допреж денег сомнительны, мешают. Нужно срочно плыть в Архангельск, где стоит шхуна «Корнуолл», на которой приплыл охочий до редкостей английский лорд Водсворт (для Ломоносова всякий праздный англичанин был лордом).
Преодолевая отвращение (что само по себе было странным, отвращение к любой морской живности у поморов в редкость), Ломоносовы нехотя забрались в шняву и под парусом пустились в обратный путь.
Спустя три часа они поняли, что тварь голодна. Голодом лютым, нетерпимым. Как поняли — и сами не могли бы сказать. Словно в голове прозвучал чужой голос на чужом языке, но так прозвучал, что не понять — невозможно.
Бросили твари треску. Та припала пастью — небольшой, узкой. Припала и впрыснула что-то в рыбу, отчего та порозовела и набухла. А потом — высосала треску, оставив лишь чешую. Бросили другую рыбину, третью. Похоже, тварь насытилась, успокоилась ненадолго.
Через час все повторилось. Горазда жрать, куда свинье!
На второй день запас рыбы подуменьшился, и к сынам опять стала подкатываться тоска. Но Иван прикрикнул на них, хоть и у самого на душе не кошки — рыси скребли. До чего бы дошло, будь у них меньше трески, или идти пришлось бы долее, он старался не задумываться. По счастью, цель была близка, и вскоре они подошли к «Корнуоллу» с морской стороны. Иван не хотел, чтобы о редкости прознали на берегу. Люди сметливы, поймут, что недешево отдаст он тварь, а время лихое, за грош души лишить могут. К чему вводить народишко в соблазн?