Сперва дрозд почти безучастно относился к подобным осмотрам, но очень скоро нахальство кота стало сердить молодую птицу.
Приемыш злобно вытягивался, прижимал все перья и щелкал клювом.
Я прогонял кота прочь. Он обиженно удирал под кровать, затаивался, а через день-другой начинал новые наблюдения.
Тогда, опасаясь за жизнь крапчатого питомца, я перенес клетку в столовую и повесил высоко над столиком с китайской фарфоровой вазой.
«Уж тут-то тебе его не достать», — подумал я, удовлетворенно глядя на высоко поднятую клетку.
Вечером я услышал из комнаты трескучее чириканье, вопль кота, стук и звон разбитого стекла.
Открыл дверь. На полу валялась расколотая ваза, кот сидел под столом, облизывая окровавленный нос, дрозд воинственно бегал вдоль решетки.
— Досталось? — сказал я Васюте и вознамерился прочесть ему лекцию о правилах поведения, однако он стыдливо шмыгнул меж моих ног и умчался на кухню.
Наблюдения прекратились. Подошла зима, и кот не слезал с печи, разве только за едой и нуждой.
Дрозд по-прежнему охотно сидел у меня на руках, позволял гладить по спине и пачкал колени известковым пометом.
Приемыш не любил сидеть в клетке. Он пользовался каждым удобным случаем, чтоб немного полетать, побегать на полу, поклевать земли в цветочных горшках на подоконнике или выкупаться в тарелке с водой, которую я ставил на пол. К купанью птица относилась серьезно и как бы священнодействовала. Сначала дрозд подходил к тарелке и пробовал воду клювом, потом он размешивал ее быстрыми круговыми движениями, легонько ополаскивал голову, после чего забирался в тарелку с ногами и долго стоял, склонив голову набок, отмачивая налипшие соринки и грязь. Лишь после всех этих процедур начиналось купание в полном смысле, когда Приемыш полоскался, как утка, подхватывая крыльями воду на спину и блаженно замирая, распустив все перышки.
При этом дрозд никогда не забывал настороженно оглянуться, как настоящая дикая птица.
Однажды, не закончив купанья, он вдруг визгливо застрекотал и взлетел на стол.
Из-за приотворенной двери я увидел такой алчный, светящийся взгляд Васюты, какого еще не видывал.
«Не миновать беды», — подумал я тогда.
А через несколько дней на работе я вдруг припомнил, что дверца садка осталась открытой с утра.
Весь день я мучительно представлял картины самой ужасной расправы, которую учинил кот над птицей.
Вот он прыгает на клетку, ныряет в дверь, писк, возня и все кончено. Приемыш погиб.
Или кот подстерег его, когда дрозд беспечно прогуливался на полу.
Или…
Я едва дождался конца уроков. Почти бегом побежал к дому. Отворил дверь, с тяжелым сердцем вошел в комнату. Так и есть. Клетка пуста. Я искал взглядом перья и кровь. Но ничего не было нигде. «Конечно, он задушил его и унес куда-нибудь в укромное место на кухню», — подумал я, шагнул за порог и просто обомлел от удивления.
На полу, возле Васютиной чашки с объедками и моченым в молоке хлебом преспокойно стоял Приемыш. Он неторопливо выхватывал крошки посочнее и глотал их с той особенной быстротой, какая присуща насекомоядным птицам из породы дроздов. Проглотнет, посмотрит, подумает, снова проглотнет. А позади, шагах в пяти от птицы сидел Васюта, грустно посматривая на непрошеного гостя.
Время от времени дрозд оборачивался, грозно щелкал клювом и сердито стрекотал для пущей острастки. Затем снова принимался за еду.
Я взял обиженного кота под пушистое брюхо и унес в соседнюю комнату. Почему-то мне стало жаль его.
Торфяник
Болото. Скажешь — и одному припомнится зыбучая трясина, провалы с застойной торфяной жижей, другому — зелень сырых лужаек с невысокими елками, с обломками гнилых берез, иному — неоглядная камышевая топь.
Болото… Страна лягушек и осок, невнятных шорохов и чистых птичьих голосов… Я расскажу вам про эту страну. Я бывал там часто и полюбил ее.
Болото начиналось сразу после загородных улиц. Последние кривые домишки смотрели прямо на него. Это был заброшенный торфяник. Разрабатывался он лет тридцать назад и с тех пор зарастал, год от году становился глуше.
В залитых дегтярной водой разрезах дремуче рос тростник и рогоз, лягушатник пустил по воде свои плавающие сети. По сухим горбоватым релкам густо поднимался осинник, березы и ольхи, кое-где оттененные кривыми сосенками с яркой и светлой болотной хвоей.
Глушь и дичь на таких релках. Черемуха, ива, хмель, вьюнки и неизвестно почему растущая тут высокая крапива образуют сплошную цепкую зеленую ткань, через которую невозможно пройти иначе, как прорываясь и продираясь с живым треском, хрустом и шелестом.