В конце сентября, когда терпению уже приходил конец, дрозды стали линять. Прекрасно поющий Белогорлый вырастил на груди ржавый крап и превратился в обыкновеннейшую самку, которую я с радостью выпустил. Оказался самкой и Средний. Я преподнес его прорицателю Козленко, и он его выпустил тоже. Осталась Маленькая — явная самка. — Неужели все три? — горестно спрашивал я у Козленко.
— А что ж? И бывает. Вот у Пятигорске я выкармливал… Взял пять гнезд — и усе самки. Я ж их тысячи…
Мы вздыхали вокруг Маленькой каждый день, поджидая, когда на ее грудке появятся проклятые рыжие перья — свидетельство принадлежности к непоющему женскому полу.
И вот через неделю я заметил, что на грудке у Маленькой проглянули перышки прекрасного угольного цвета. Самец! Самый настоящий — ликовали мы, заваливая заморыша лучшим кормом. А он рос, оперялся в вороное перо и через месяц стал точно как тот на грузинском дубу — крупный, черный, великолепный, только клюв у него не пожелтел. Это ведь бывает к весне.
Дрозд поселился в большой клетке и начинал уже пробовать звучный флейтовый голос. Мы благоговели и торжествовали.
Однажды рано утром я был разбужен криком сестры с кухни.
Она кричала так, точно в квартиру вошло семеро разбойников.
Я вылетел в кухню и сразу понял все. Клетка была пуста. Дверца отперта. Дрозд сидел в раскрытой форточке и радостно приквохтывал, словно бы говорил:
— Ну, спасибо, друзья, за хлеб, за соль. Теперь-то уж я задам тягу…
Где он теперь, этот черный дрозд? Помнит ли нас или забыл? Может быть, вернулся он на Кавказ. Поет где-нибудь на горном склоне.
Вспоминаю… Чудится мне теплое солнце, зеленое море, грузинский дуб, колючая ежевика.
— Не поехать ли опять? — вслух думаю я…
Уникальная птица
Федор Федорыч Головин держал только редких, как сам говорил, «уникальных» птиц. Самое главное, лишь бы ни у кого из городских любителей не было таких же. И Федор Федорыч заводил полевых воробьев только потому, что они из семейства ткачиков, сильно распространенного в Западной Африке, держал соек, кедровок, земляных дроздов, лапландских подорожников, невзрачных тростниковых овсянок.
Страсть к редкостям заставила этого узкоплечего, тщедушного, седенького человека привезти из Крыма западного соловья, который по оперению мало чем отличался от обычного, курского, а по песне не годился ему и в подметки.
— Что за беда! Зато ни у кого в городе нет! — говорил Федор Федорыч, слушая нескладную стукотню «заморского» певца.
Впрочем, некоторые уверяли, что Головин с радостью завел бы даже крокодила, если можно было бы раздобыть его по сходной цене. Какой смысл собирать редкости, если некому их показать? И Федора Федорыча ужасно обижало невнимание знакомых к его коллекции непоющих сокровищ.
— Ведь вот ходят же к другим, щеглов каких-то ничтожных слушать, часами сидят, разговоры ведут, — сетовал он. — А ко мне заглянут — посмеются и только.
И однажды Головин решил пробить лед любительского невнимания. Он завел себе скворчонка. Обычно птицеловы не держат скворцов. Хоть к садку эти птицы привыкают превосходно, поют много и охотно, но зато своей нечистоплотностью отравляют всякое желание держать их. Любит скворец купаться. В клетке у него — настоящее болото. Поставишь в клетку чашку с водой — птица моментально в нее. Вода льется через край, брызги на всю комнату.
Федор Федорыч ухватился за скворчонка.
— Вот увидите. Говорить его обучу. Ни у кого такой птицы не будет, — разглагольствовал он в дальнем углу колхозного рынка, где обычно собирались птицеловы-любители. Знающие пожимали плечами, незнающие с уважением смотрели на Федора Федорыча, который ходил гоголем, заранее купаясь в лучах будущей славы.
Легче глухонемого научить пению, чем скворца разговору. Бездна упорства нужна, чтобы птица выучила два-три слова. А произносит она их шепеляво, с прищелкиванием и свистом.
Но Федор Федорыч не отступал. Под его неусыпным наблюдением скворчонок быстро превратился в ручную птицу. Он привязался к хозяину, как собака. Любил сидеть на плече, важно шествовал по пятам за хозяином, если тот расхаживал по комнате, радостно кричал и хлопал крыльями, когда Головин возвращался с работы. Но говорить…
Часами стоя перед клеткой, Федор Федорыч бубнил одно и то же слово: «Скворка, скворка, скворка». А черный в белых крапинках и рябинках скворка удивленно поглядывал, щелкал клювом и молчал.