В высоком сухом лесу нечего рассчитывать на удачную ловлю.
Стая за стаей чижи пойдут по макушкам, откликаясь на голоса приманных, но ни одна птичка не метнется вниз, не спустится на землю под сеть.
Надобно, чтоб лес был кормный, лиственный. В хвойном чижи не задержатся.
Другое дело низкий болотистый ольшаник, с березами, с липой, с осиной — тут чиж останавливается кормиться и, если к тому же есть вода, ключики и мочажины, охотно «валится», как говорят птицеловы, на ток, под сеть.
Такое место я и разыскивал. В ольховнике бежал ручей. Листья густо лежали на живой шевелящейся воде, тут же росла кривая ива и веером стояли сероватые ольхи, по низам затянутые густой крапивой.
Черт знает, откуда берется такая высокая плотная жгучая крапива в лесу. Она растет здесь площадями, и, как ни бережешь руки, обязательно опалишься.
Расчищая место для тока у самого ручья, я умудрился до сплошных белых пятен изжалить кисти рук и даже лицо прихватил порядочно, хотя топтал крапиву ногами и отбрасывал в сторону.
После получаса работы получился ровный прямоугольник метра четыре длиной и два в ширину. Я очистил его от корней и листьев, утоптал рыхлый кофейный перегной. Ток был готов. Оставалось построить неподалеку шалашик и можно завтра ловить.
Скрад я загородил у ствола единственной сосны, что росла на другом берегу ручья. Покрыл его пучками крапивы, лесным осотом, присыпал листом.
Все! Довольный оглядел место. Оно нравилось мне — такое ручьевое, незахоженное. Я люблю устраивать тока в лесу, налаживать избушки, копать простенькие колодцы, искать потаенные ключевины. Работая в лесу, роднишься с ним, доверяешься ему, и тихо становится в душе, словно никогда и не бывало там ни тревог, ни горестей, ни разного другого житейского мусора.
А на другой день, чуть забрезжило, я уже был у тока с тайником — птицеловной сетью, западенкой и двумя маленькими клеточками-барашками, где прыгали приманные чижи.
Западню с синичкой-московкой я повесил в стороне, чтобы не пугала других птиц, а клеточки с чижами поставил на току. Тщательно, неторопливо наладил сеть. Забросал ее листьями.
Еще оцепенело молчал лес. Он уже проснулся, но нежился в холоде рассветного тумана. Редкий шорох падающих листьев не нарушал общей тишины и покоя.
Утро было пасмурное, мглистое. И потому казалось, светает долго. Но вот пронзительно завопил малый дятел, откаркнулась кедровка, прошла с юрчаньем и кевканьем стая вьюрков, и лес будто встрепенулся, ожил, заговорил, зазвучал.
Синицы завозились по вершинам сосен. Еж шелестел, бежал куда-то. С десяток дроздов квохтал и переругивался у ручья: делил неоклеванную рябину.
Чижей не было слышно. Вместо них, попискивая на лету, к току примчался голубой поползень и начал бегать по корявой иве вверх и вниз, вверх и вниз — подвижный и бойкий, как мышка.
Ну, беда! Уж я знаю нрав этой короткохвостой длинноклювой и умной пичуги. Сейчас она станет снижаться на ток, набирать полный клюв конопли и семечек, относить в сторону и рассовывать про запас в трещины коры. Можно кидать шишками, хлопать в ладоши, даже стоять на току — ничего не поможет. Обнаглевший поползень будет прилетать и улетать, вертеться чуть ли не под ногами, пока не очистит ток до единого зернышка. Мало того, он сгоняет с места прилетевшую птицу и преследует ее так же, как делают это верткие пеночки. Их тоже очень не любят птицеловы.
Единственное средство избавиться от поползня — накрыть его сразу, посадить в отдельный садочек с водой и кормом, а закончив ловлю, выпустить где-нибудь подальше.
Едва сизо-голубая птаха соскочила на ток, я дернул за шнур. Сеть закрыла эту забавную полусиницу-полудятла.
Он не очень-то испугался. Слегка щипал пальцы длинным клювом, хитро глядел черным глазом: «Небось, выпустишь, не захочешь держать!»
И в запасной клетке поползень тотчас начал прыгать с подсолнушком в клюве, примериваясь, где бы можно подолбить.
Я прибрал сеть и снова сидел, курил, поглядывая, как облетают березы, слушал, как звенит в западне веселая московка.
— Цы-пити, цы-пити, цы-пити, — напевала она и все вертелась, все охорашивалась, топорщила хохолок — такая маленькая черная и белополосая, будто заводная игрушка.
Ухо уловило далекие голоса чижей. Прошли стороной.
«Значит, пролет здесь есть», — думаю я, ахам разглядываю стволы ольх, сероватые в мелких крапинках..
Вон тот гнилой пенек, наверное, светит в глухую ночь. И каков же этот ложок ночью?
— Кээ, кээ, — выговаривают в сосняке синицы-гаечки. Будто бы спрашивают: «Где? Где?» За то их и прозвали гаечками. Крик их можно передать и так: «гае, гае…»