Даша не поняла, но сказала:
-- Не надо этого.
Старуха опять громко вздохнула, как будто услышала что-то нехорошее. Одна из куриц глупо закудахтала.
-- Как хочешь, -- заметил брат водовоза и приготовился писать, -- мне все равно. Но только с поэзией лучше: душа. За двадцать пять копеек если написать, то все четыре страницы, все, что человек чувствует и только сказать не может. За двадцать пять копеек письмо -- все равно, как сама с ним говоришь. Мне-то безразлично.
Все немного помолчали. Даша, отвернувшись, сказала:
-- За десять.
-- За десять, -- машинально повторил писатель и, послюнив стальное перышко, сунул в чернильницу. -- Что писать?
Даша покраснела и стала сильно дышать; ее могучая грудь пришла в волнение.
-- Пиши, -- промолвила она и откашлялась, как будто ссохло горло. -- Пиши: мой дорогой Антось.
-- Кто? -- спросил писатель, не расслышав.
-- Дорогой Антось, -- повторила, покраснев, Даша и робко взглянула на него.
-- Ага! -- кивнул брать водовоза и записал. -- Ну, дальше.
-- Что же? -- запинаясь, говорила Даша, -- Прошу его ответить мне, что спросила в прошлом письме. А к Пасхе в городе шоссе будут строить, так что пусть приедет.
Писатель был очень близорук, и наклонил голову над бумагой так, словно играл на невидимой скрипке. Даша диктовала, и он быстро, уверенно записывал.
-- Еще: о тех деньгах, что я ему отписала, так отец обещал дать за мной триста рублей. Пусть не боится, что отец обманет, может опросить у ксендза.
-- Ксендза, -- повторил писатель, -- поднял голову и сказал:
-- А я без денег возьму.
Он повертел перо и поглядел на нее маленькими косенькими глазами:
-- Не нужно мне их. Пусть у твоего отца останутся. Что?
Старуха неодобрительно покачала головой. Даша сердито оборвала писателя:
-- Пиши: Можешь спросить у ксендза, отца Вильгельма.
-- Вильгельма, -- записал он и сказал:
-- Подумай. Зачем тебе связываться с человеком из другого города? Если он хочет денег, значит тебя не любит.
-- Не твое дело, -- злобно крикнула Даша. -- Если бы знала, что будешь об этом говорить...
-- Он не будет говорить, -- мягко возразила старуха; одна из куриц, несмотря на то, что у нее были связаны лапки, каким-то образом выскочила из корзины и шлепнулась на пол.
-- Каждый вечер думаю о тебе, -- диктовала Даша и, уже не смущаясь, повернулась к писателю и смотрела на белый лоскуток бумаги с масляным пятном, как будто это и был ее возлюбленный.
-- Каждый вечер думаю о тебе, -- скорбно и с особенным чувством повторил брат писателя. Он живо дохнул на озябшие красные пальчики и записал:
-- И я прошу Матерь Божью и Его Сына святого Иисуса, чтобы ты мне приснился в хорошем сне.
-- Хорошем сне... Уж я знаю, -- отозвался писатель и стал писать, не дожидаясь Даши:
-- Птички сладко поют, цветут на лугу цветочки, не могу жить без тебя ни одной минутки. Где промокательная?
Он перевернул страницу и продолжал дрожащим голосом:
-- Грызет меня тоска за мое сердце, не может быть спокойно ни день, ни ночь. Буду мучить и плакать, если отгонишь прочь.
-- Кш!.. -- печально сказала старуха и стала ловить курицу.
У Даши показались слезы, она не отирала их и смотрела, как листочек бумаги быстро покрывался черненькими непонятными значками, которые имели такой печальный смысл.
-- Душа моя сирота, -- продолжал писатель и тоже заплакал близорукими косенькими глазами, -- душа моя сирота, а слезы у Бога записаны. Все уйдет и ничего за мной не останется, только не забуду тебя навеки и никогда.
Две слезы одна за другой упали на черные непонятные значки и расплылись.
-- Ай, -- вскрикнула Даша.
-- Даже лучше, -- всхлипывая, успокоил писатель, -- подумает, что это ты плакала, -- и, вынув из кармана летнего коричневого пальто грязный платок, начал сморкаться.
-- Это я пишу уже за двадцать пять копеек, -- пояснил он, -- но я буду считать тебе как за десять.
Тут я заметил, что старуха тоже плакала, и ощутил в горле сладкие колючие слезы -- первые слезы отвергнутой любви...
Тайна о генерале Суллержицком и адъютанте рассеялась; но предо мной встала другая, более сложная, которую я до сих пор разгадываю -- тайна о мужчине и женщине...
Через несколько месяцев Даша ушла от нас и к Пасхе, действительно, вышла замуж за рабочего. Кажется, она была с ним очень несчастна. Брата водовоза, писателя, который сделался бы первым человеком, будь он в академии, я больше не видел. Но до сих пор помню его клочковатую, как бы приклеенную кустиками бороду, косые, подслеповатые глазки с красными веками и его большую нежную любовь, которая в холодное серое утро в нетопленной кухне была подвергнута такому жестокому мучительству...