Симбирск Стенька потому не взял, что против бога пошел. По стенам крестный ход шел, а он стоит да смеется.
— Ишь чем, — говорит, — испугать хотят!
Взял и выстрелил в святой крест. Как выстрелил, так весь своей кровью облился, а заговорёный был да не от этого. Испугался и побежал.
Под Василём напали стрельцы на уда́лых молодцев Стеньки Разина. При шайке был сам атаман с есаулом. Вот начали они биться, и не берут разбойников ни железо, ни пули, потому что они все заговорёны. Из шайки все живы, никто не ранен, а стрельцы так и валятся. Один сержант и догадайся: зарядил пищаль крестом (с шеи снял) да в есаула и выпалил. Тот как сноп свалился. Стенька видит, что делать нечего, крикнул ребятам:
— Вода! (спасайся, значит).
Подбежали к Волге, сели на кошму́ и уплыли, а есаулово тело тут на берегу в лесу бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица.
Вот раз кто-то из прихожих мужиков подошел да и говорит:
— Собаке, — говорит, — собачья и смерть!
Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда.
Стенька начальству раз сам дался, руки протянул, и заковали его в желе́зы. После положили и зачали пытать: и иголками кололи, и кошками били — ничего не берет. Стенька знай только себе хохочет. Вот и выискался один знающий человек и говорит: — Да вы чего бьете-то? Ведь вы не Стеньку бьете, и не он у вас в кандалах, а чурбан! Он вам глаза отвел да и хохочет.
Сказал этот человек такое слово — глядит начальство, а и в самом деле не Стенька лежит, а чурбан. Ну, после Стенька уж не мог вырваться; положили его при том человеке, стали бить — про́брали. А то бы он вовсе глаза отвел.
За Волгой, на Синих горах, при самой дороге, трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговорёный, и клады все ему дадутся и всё; будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сей поры.
Когда на Волге были ходовые суда, ссадил хозяин в Жегулях одного больного бурлака (таков был, действительно, бесчеловечный обычай прежнего времени), и пошел он, хворый, по траве в лес. Долго ли, мало ли шел, только попал бурлак в страшную трущобу. Дело было к вечеру; устал, а приютиться негде. Призадумался бедняк, и застала его в дороге темная ночь. Вдруг впереди, из заросшего оврага, сверкнул огонек. Собравшись с последними силами, путник пошел на него и увидал землянку в непроходимой чаще. Постучался в нее и сотворил молитву. Вышел старый старик, волосами инда весь оброс, такой высокий.
— Дед, укрой меня от темной ночи.
— Ступай своею дорогой, — грубо молвил старик, — нечего тебе здесь делать, или ты страху не видал?
— Чего мне бояться, — отвечал бурлак, — я хворый, устал, взять у меня нечего.
Он думал, что пустынник про разбойников говорит, — в ту пору по Жегулям сильно пошаливали.
— Ну, пожалуй, коли не страшно, так переночуй, — сказал старик и пустил бурлака в землянку.
Вошел он, видит, что келья большая и старик в ней один, — и никого больше нет. «Верно спасаться удалился сюда какой святой человек», — подумал бурлак, лег в уголок и заснул, с устатка, крепким сном. Только около полуночи просыпается от страшного шума, кругом лес трещит от сильного ветра, по лесу гам идет, крик около землянки, свист. У старика огонь теплится; сидит старик, дожидается чего-то. И налетела вдруг в землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика, что есть мочи. А у него груди, словно у бабы, большие. Двое чертей давай эти груди мять, припали к ним, сосут. Бурлак все время лежал ни жив, ни мертв от страха. Вся хворь пропала. Чуть не до самого света тискали нечистые старика, потом вылетели из землянки. Только перед рассветом дед продохнул, дух перевел и говорит бурлаку:
— Знаешь ли кто я, и за что они меня в этих горах мучают?.. — Я — Степан Разин — это все за свои грехи я покою и смерти себе не знаю. Смерть моя — в ружье, заряженном спрыг-травой.
И дал Степан бурлаку запись о кладе в селе Шатрашанах, Симбирской губернии. Значилось в записи: «40 маленок (пудовок) золота, многое множество сундуков с жемчугами. На все деньги, которые в кладе, можно всю губернию сорок раз выжечь и сорок раз обстроить лучше прежнего. Вот сколько денег. Ни пропить, говорит, их, ни проесть всей губернии Симбирской. Как дороешься до железной двери и войдешь через нее, то не бросайся ни на золото, ни на серебро, ни на самоцветные каменья, а бери икону божией матери. Тут же стоят и заступ, и лопаты, и ружье, заряженное спрыг-травой. 40 000 награбленных у одного купца, раздай по сорока церквам. Пять рублей меди, брата моего Ивана, раздели между нищею братией. Возьми ружье и, выстрелив из него, скажи три раза: „Степану Разину вечная память!“ Тогда я умру и кончатся мои жестокие муки». Взял бурлак запись и выбрался из Жегулевских гор. Был он, конечно, неграмотный и отдал бумагу мельнику, а тот на ней табак нюхательный сеял. Воспользовались прохожие-грамотники и стали рыть клад. В записи говорилось, что при рытье ударит 12 громов, явится всякое войско, и конное, и пешее, только бояться этого не надо. Долго рыли, бывало как праздник, так и роют. Осыпался вал и осела дверь. Выход был выкладен жжеными дубовыми досками. Может и дорылись бы, да оплошали в одном слове, — клад-то и не дался. Подходит, этот раз, служивый.