Была полночь, а в дальних юровских тополях проснулась кукушка. Не луна полнолицая своим светом, а соловей разбудил ее. И она до утра считала-сулила бессмертие певцу черемуховой ночи. А если он на самый короткий миг умолкал, в ивняках тревожилась варакушка, начинал скрипеть-припадать на ногу коростель.
Снова и снова поднималась и звенела соловьиная песня, и все рядилась в подвенечное платье черемуха. А земля стала так мила и молода — хотелось взлететь и смотреть на нее вровень с луной.
Казалось, пел только один соловей, а остальные лишь отзывались и несли, несли его песню по всей русской земле, И всюду зацвела белая черемуха…
Солнцевосход встречала черемуха невестой, волновалась в заглядывала в Крутишку. И солнышко дивилось на нее горячо и жарко, искало золотистыми руками ночного певца. Не жар-птицу увидало оно — скромно-серую птичку с темными усталыми глазами.
МАСТЕРА
Как-то после первых проталин выбрался я в березняк за речкой Барагой. И недалеко от околицы села, но пашней хватило мне лиха досыта. Сполоснул сапоги в лывине и только сел на опушке — услыхал голоса грачей. Небольшая стайка птиц направлялась сюда почему-то со стороны дальних лесов. Вот они заиграли над березами и тут меня осенило: а что если те самые, Максимовы грачи?..
В тот парной апрельский день дедушка Максим шепотом поманил меня в створку.
— Поди-ко, чо покажу, — надивуешься…
Привел к тополям и ветлам, где грачи разноголосицу тянули, поискал глазами по вершинам:
— Видишь ли?
Ничего особого я не видел. Снуют грачи, поднимают с волглой земли сучки и выкладывают в развилках гнезда. Видать, допекает солнце, жаворонки и ручьи подгоняют. «Пора-а, пора-а», — шумят строители, и даже неловко здесь прохлаждаться.
— Эвон парочка любопытная, — подсказал дед. — Поприметь-ка за ней. Сами не вьют гнездо, зато во все успевают заглянуть. Тут окладники выправят, там рядок закрепят или щель заладят. Который день приглядываю. У одного-то перо в левом крыле повыдергано.
Сперва в сутолоке я не мог разобраться. Потом обвык и запомнил странную пару. Она и на самом деле вела себя не так, как все. И лишь уследил за ней — дед с тревогой охнул:
— Теперя бить начнут. Турнут-таки их отселева. Турнут…
С грачами и верно стряслось что-то неладное. Воздух взорвался от резкого многоротого крика и грозного хлопанья крыл. Многие на полдороге побросали облюбованные сучки, для гнезд и тоже ринулись вверх. Началась свалка, точно в грачевник проник хищник. Враз налетели и заахали галки, даже воробьи на черемухе взъерошились и один храбрый подлетел к нам вплотную, отчаянно затараторил: «Ко-го, ко-го?»
Деду как-то удавалось понять смысл потасовки и угадать ее исход. А оно так и вышло: грачи скопом били и гнали не ястреба, а своих же собратьев, ту странную пару.
Когда вернулся в грачевник привычный настрой, уже никто не перелетал по чужим гнездам.
— Прогнали, — огорчился Максим.
— Ты погляди-ка опосля по лесам, — попросил он. — Непременно грачиная выселка появится. Да не забудь гнездо тщательно осмотреть. Особое по всем статьям должно быть.
…В середине березняка обнаружил я старые гнезда. Немного, зато все сохранилось. Вспомнил наказ деда и захотелось пощупать их своими руками. Кто тут меня увидит? Сбросил телогрейку, разулся и полез на толстую березу.
Гнездо и впрямь на зависть — увито прочно и ладно. Сдюжит от человека и нипочем его не раздернуть. Там, в селе, у грачей к половине зимы ни одного из сотни не остается. Бывает, вместе с яичками или птенцами сдувает на землю. Не гнезда — растрепы… А тут хоть смотрины устраивай.
Вот бы тем поучиться… Впрочем, кто виноват, ежели сами прогнали мастеров. Когда-то у них появятся новые, да и уживутся ли с ними…
СВОЯ ПЕСНЯ
Зеленовато-желтая синица, словно последний листок, порхала в березовых ветках и все «пинькала» да насвистывала. А что если ее подразнить? Я по-синичьи свистнул.
Синица насторожилась и прислушалась. Я снова свистнул: «Фи-ють, фи-ють, пинь, пиньк». Она стала отчаянно озираться на березы. И сколько ни смотрела — не могла найти своей подружки. Кто же свистел?
Глянула синичка на меня и… все поняла: «Ах, так это ты проказничаешь?» И неожиданно выпела звонко-серебристо: «Тю-ти-ви-тю-тю». Да еще такое — что и словами не передать. Спела и с задоринкой прищурилась, как бы спрашивая меня: «А так-то ты сможешь?»