— Зачем? — остановили меня. — Пожалел ящеренка, а он, может, вредитель?
— Пусть ночует у нас, — попросили братовы дочки.
Я оставил коробок на полке. Утром вспомнил, взял в руки и открыл его. Ящеренок был в той же позе, но… высох. И только глаза, казалось, сохранили невыразимую тоску по сырым луговинам.
ШМЕЛЬ
Совсем раннее утро, и солнце еще где-то за угорами. И лиловые васильки на взгорке зажмуренные с ночи. На один из них забрался золотистый увалень-шмель. Он долго ползал по сомкнутым ресницам василька и гудел, словно уговаривал цветок открыть глаза.
Василькам не хотелось просыпаться: еще роса не скатилась и солнце не ласкало. А шмель все ворковал и нежно гудел: «Ну-у-у, ну-у-у…» И васильки зашевелились. Качнули головками, заморгали ресницами и… раскрылись. Шмель помогал им мохнатыми лапками и все тише, тише ворковал. А солнце еще не вставало…
ВОЗЛЕ РЕЧКИ-НЕВЕЛИЧКИ
Заклубилась листва на ивняках и ольхе, скрыла от глаз речку Ольховочку.
Нетерпеливо сбегаем с высокой насыпи, перепрыгиваем через бетонный лоток, где шепелявит прозрачная струя, и мы — возле речки. Насаживаем на крючок дождевых червей, спускаем на самое дно красную кисть. Неужто побрезгует, проплывет мимо окунь-батюшка?..
Покоятся бамбуковые удилища на смородиновых кустиках, а мы сидим молчком. На Ольховочке в рыболове цена — терпение. Непоседа мигом обежит речку, досадливо сплюнет, смотает удочки и не оглянется больше на нее. «Лучше на Исети ершей-обмылков дергать, чем здесь пнем торчать день-деньской», — бросит напоследок.
Но мы-то знаем ее причуды-капризы. Знаем, чем может взволновать да порадовать сердце рыбацкое. Пробьет час, и тронется в сторону поплавок, на поводу у него забьется сердце, и замрет рука в ожидании подсечки. А пока сиди, размышляй и внимай здешним певцам…
…Плывут по воде солнечные пятнышки. Где-то на самой верхней ветке черемухи расщебеталась серая славка. Восторженно как бы выговаривает «тир-ли, витюрли», взлетает, снова присаживается. А неподалеку журчит себе ручейком садовая камышовка. И только соловей заглушает ее, когда засвистит в неподражаемую «лешеву дудку».
А заслушиваться нельзя. Поплавок-то уж под кустом. И мигнуть я не успел, как он бойко нырнул вглубь. Ахаю и второпях схватываю удилище. Сопротивление сильной рыбины бросает в жар, бьет дрожь, и… до чего же велико желание поскорее увидеть свой улов. И когда окунь тяжело бухается в траву, к нему бросается мой приятель. «Кило! Полкило!» — вырывается у него.
Не улеглись еще страсти, как вначале плавно, а потом стремительно повело леску на другой удочке. «Потерпи, сдержи нервы…» — шепчу я товарищу.
Снова точно такой же полосатый окунь бушует, угодив в ведерко. Тут уж не до песен птичьих, не до цветочной разноцвети. Вспышка окуневого клева ослепляет и оглушает нас, пусть и на короткое время.
Но сойдет одержимость, засвежеет вечер, и опять будет покойно на душе. Опять мы услышим и птах, и шорох трав, и голова пойдет кругом от тягучей цветочной сладости…
МАЙСКИЕ ВСТРЕЧИ
Пропылил и скрылся первый автобус с заспанными пассажирами. Позади осталось и село Пески, где рождаются и нарастают утренние звуки. Все заботы позади, а перед глазами прохладная синь озера, густая зелень бора и светлая березовая даль…
На отмели не хлопья пены, а сверкающие чайки-мартыны. Они нехотя поднимаются, резко кричат и снова опускаются на воду. Тут же впаяны в стеклянную гладь стайки хохлатой чернети, нарядные широконоски, юркие чирки. Никто не тревожит птиц выстрелами, мотоциклетным треском. И я отворачиваю в степь под звенящее жаворонковое небо.
Здесь со всех сторон пристают ко мне со своими смешными вопросами — «чьи вы?» — чибисы, а большой веретенник завел нескончаемое: «Веретень, веретень, веретень». Да знаю же я, знаю, как тебя зовут!
То слева, то справа слышится: «Чи-зить, чи-зить». Белые и желтые трясогузки, перекликаясь меж собой, семенят впереди меня, перепархивают с легким щебетом. Любопытные пичуги вежливо сопровождают на край степи.
Она обрывается возле кочковатого круглого болота. Тут царство куликов, расхваливающих его на все голоса. И вправду, нет на свете для них ничего милее неказистого болота. Родное оно каждой опетой кочкой, каждым редким кустиком и худенькой березкой.
Конотоповая дорожка взбегает на взгорок и теряется в цветущих кустарниках ивняка. Издали светятся на них золотисто-медовые сережки. Кажется, вот-вот полетят они за компанию с мохнатыми шмелями, гуднут в теплыни майского воздуха. Да только как стронуться, хоть и щекочут шмели!