Но тут так и не вставший солдат рухнул всею своею тушей на кровать, на излишне размечтавшихся пленников снова навалилась двойная нагрузка, к чему они оказались совершенно не готовы. Лиза как раз собиралась почесаться, жестокий толчок застал девушку врасплох, ее рука попала в ловушку, безнадежно застряла в месте, где ей не следовало бы находиться. Лизино плечо болезненно вывернулось, пальцы скрючились и едва не были раздавлены. И ее ногти крепко впились в левую ягодицу Ганса.
Опять наступил момент, когда им обоим полагалось бы громко, дружно завопить от боли. Момент, когда им вроде бы следовало незамедлительно дать о себе знать и сделать попытку как-нибудь объясниться с солдатами. Но они прекрасно понимали, чем грозит им такая попытка, понимали, что крайне неестественное и неудачное положение их тел должно оставаться статичным до того момента, когда какой-нибудь сдвиг на, так сказать, втором этаже сделает возможным его изменение. Однако моменту таковому не суждено было наступить до самого рассвета. На многие часы останутся ее ногти вонзенными в его истерзанную плоть, тем же временем двое пленников погрузятся в тяжелый полусон, навеянный изнеможением столь полным, что оно пересилило все их страхи и страдания.
В конце концов солдаты проснулись и встали. Не теряя понапрасну времени в скромной келье, приютившей их на ночь, они разбудили своих товарищей, и, быстренько пособирав (в полном соответствии с международными законами) все, что было в доме съедобного, или ценного, или интересного в каком-нибудь ином смысле, вся их компания покинула гостеприимный кров (поприветствовав смехом и веселыми криками трупы полковника и старой женщины, так и оставшиеся лежать у порога).
И лишь тогда, когда голоса их стихли вдали, рискнули Ганс и Лиза выскользнуть из-под кровати. Они стояли, глядя друг на друга, их чувства разрывались между ликующей радостью за свои сохраненные жизни и печалью за ужасающие события, невольными свидетелями которых довелось им стать. А затем они обнялись.
К этому моменту каждый из них доскональнейшим образом ознакомился с каждым изгибом, каждой складкой, каждым уголком тела, соседствовавшего с ним всю эту ночь, — но лишь в форме неверной, сплющенной и болезненно искореженной. Это же, новое, их объятие было свободным порывом двух обретших свободу душ, их тела вновь стали друг для друга незнакомыми и загадочными. Ганс осторожно ощупал свою израненную ягодицу. Заметив, как сморщился он от саднящей боли, Лиза рассыпалась в извинениях и высказала готовность приложить что-нибудь к ране для скорейшего ее исцеления. Ганс застенчиво отказался; тогда Лиза сообщила, что она тоже пострадала за эту долгую ночь. Без малейшего смущения она задрала измазанную полковничьей кровью рубашку, и Ганс увидел на ее голом животе яркий, специфической формы синяк. Он удивленно взглянул на свою ладонь, сравнивая форму пальцев с их отпечатком на нежном теле девушки. Затем он без дальнейших церемоний стянул заношенные армейские штаны и до предела вывернул голову, чтобы разглядеть место, где ноготки Лизы, без труда пронзившие ветхую ткань, оставили на его теле аналогичную, правда, более миниатюрную отметину. Болезненная дуга истерзанной плоти. Молочай и подорожник, приложенные Лизой к ей же нанесенным ранам, быстро утишили боль, однако шрам остался навсегда. «Мы оставили друг на друге неизгладимые отпечатки, — сказала она, — и тем породнились ближе любых родственников. Сегодня ты уйдешь искать свой полк, и мы, скорее всего, никогда уже больше не увидимся, но я всегда буду носить эту отметину в память о тебе, и ты тоже меня не забудешь. Ты никогда не познаешь тело какой-либо женщины так же близко, как это, которое ты видишь сейчас, и точно так же ты никогда не приблизишься к сердцу какой-либо женщины так, как ты приблизился к моему».