— Что-то ты очень увлекся этой картой, — сказал подошедший Грубер.
— Да, есть тут одно дело, — неопределенно объяснил Шенк. — А эта справка по Спонтини, ты где ее брал?
— В Авторской секции. Но я так и не понял, зачем тебе все это.
В голосе Грубера звучало странное раздражение, уж не связывает ли он Спонтини с жизнеописательницей?
— Да я же тебе говорил. Просто наткнулся на эту фамилию, и стало любопытно.
Шенку начинало казаться, что он безнадежно в чем-то увяз, что он — точка на необычно сложной карте, окруженная полупонятными, а то и вовсе непонятными знаками.
Он все еще не мог понять, кто же такой Пфитц в действительности, а спросить было не у кого. Грубера — соперника — нельзя привлекать ни к чему, связанному с жизнеописательницей, сама же она ни в коем случае не доложна знать, что Шенк ее обманывает, что вся эта «История Пфитца» — фальшивка, придуманная им самим.
Он вернулся к проклятым струйкам грязной дождевой воды. Они просачивались в его мозг, превращали его мысли в какую-то чавкающую жижу; Шенку очень хотелось изорвать осточертевшую карту в клочья.
Но в конце концов эта мука кончилась, коллеги Шенка потащились на выход, по лестнице застучали каблуки спускающихся биографов. Он подождал, пока отдел совсем опустеет, и только тогда отправился наверх.
Жизнеописательница сидела за своим столом, единственный человек в просторном зале; звук открывающейся двери заставил ее вздрогнуть и повернуться.
— Это я, — сказал Шенк.
Встав из-за стола (впервые на памяти Шенка), она оказалась выше, чем он думал. Ему очень хотелось обнять ее, тут же, сейчас же.
— Я все хотел спросить вас… — Он неловко замялся. — Что же все-таки случилось? Почему вы тогда не пришли?
Жизнеописательница отвела глаза, словно уличенная в чем-то не очень хорошем.
— Сейчас я не могу вам этого объяснить.
— Тогда, может быть, вы скажете мне свое имя?
— Меня звать Эстрелла, — улыбнулась жизнеописательница.
Имя Эстрелла не значилось в Шенковом списке возможных вариантов, однако он мгновенно увидел, насколько идеально оно ей подходит. Все прочие имена, роившиеся, подобно назойливым насекомым, вокруг ее мысленного образа, разлетелись прочь, словно стесняясь своей грубой неуместности. Ну как же он сам-то не догадался?
— Вы успели прочитать эту сегодняшнюю рукопись?
— Не до конца. Так, вы говорите, она из Литературного департамента?
Шенк вступал на очень зыбкую, ненадежную почву.
— Переписчик работает в Отделе анекдотов.
— А как его зовут?
— Рукопись будет рассматриваться в Литературном департаменте. Что будет дальше — неизвестно; может быть, они сдадут ее в Кабинет сомнительных сведений.
— Так вы все-таки скажете мне, кто он такой, этот самый переписчик?
Шенку не хотелось лгать жизнеописательнице, до ужаса не хотелось, но выбора у него не было.
— Я не могу сообщить вам его имя. Понимаете, Эстрелла, переписчик передает мне эти документы совершенно самовольно, без разрешения. Если узнают, у него будут большие неприятности, мне не хочется его подводить.
— Хорошо, но вы можете хотя бы сказать мне, кто сочиняет Пфитца, кто его писатели?
— Простите великодушно, но вам лучше и этого не знать.
— Жаль — Эстрелла засобиралась на выход. — Очень интересный стиль.
— Вам понравилась история Пфитца?
— Не знаю точно, как это сказать, но она словно со мною говорит.
Шенк с трудом сдерживал распиравшую его гордость.
— Хорошая книга, — кивнул он, — это та, которую читаешь — и кажется, что она написана специально для тебя.
— Ах, как это верно, — сказала Эстрелла. — Теперь я вижу, что вы настоящий ценитель литературы. — Она взяла его под руку. — Пошли?
В глазах Шенка простое это движение было столь исполнено глубочайшего смысла, что расшифровка его и толкование заняли бы много томов. Они закрыли за собой дверь, спустились по лестнице, вышли на улицу, где было уже темно и холодно, и все это время Шенк держал свою спутницу так близко к себе, что едва не ступал ей на ноги.
Голубое сияние полной луны окрасило мир в новые, одной лишь ночи принадлежные тона. Шенк осторожно, уголком глаза, изучал идущую рядом женщину, ее бледную кожу, темно-серые полные губы. Он порывался привлечь Эстреллу еще ближе к себе, и каждый раз она мягко отстранялась.