У художников были друзья на местной телестудии. Сняли репортаж, запустили рекламу. И неожиданно народ пошел посмотреть. Слухами земля полнится, скоро люди стали спрашивать друг у друга: “А вы видели уже Осенний грот?“, и посетителей в магазине все прибавлялось. А когда Ирина Петровна милостиво разрешила рядом с букетами выставить и картины — цветочный салон превратился в арт-галерею. Милу это радовало. Ей казалось: чем больше людей услышат музыку Вадима, подумают о нем хорошо, мысленно выразят благодарность — тем будет лучше ему. Ведь она делала все для него.
А время шло, золотая осень превратилась в позднюю. В парках и скверах оголились деревья, листья опали и сбились в мокрые кучи, и ничто уже не напоминало о прощальных солнечных днях. Дождь бесконечно полз по стеклам витрин, и только в цветочном магазине оставался еще нетронутый мирок Милы. То место, где она прятала и хранила свою любовь к Вадиму.
После закрытия Мила оставалась, включала музыку громче и слушала, слушала. Ей начинало казаться, что Вадим говорит с ней, рассказывает о своей жизни. То, о чем никогда бы не сказал в интервью журналистам. Было в нем много больше. Мила стремилась понять. Дома она смотрела записи и замечала, что молодой Лиманский играл иначе, она не могла объяснить, в чем заключалось различие. В его исполнении было больше азарта, яркости — может быть, чуть показной, — он не хвастался, лишь говорил: я могу. Радовался этому, своему мастерству. Не самолюбование, а именно радость. И казалось, ничего не существует для него, кроме музыки. Он отдавался ей, служил, любил, дышал для неё. Наверно, женщинам тогда не было места с ним рядом. Ни одна не смогла бы соперничать с музыкой. В этом причина его теперешнего одиночества? Или что-то еще?
Теперь он играл иначе. Сдержанней, строже, печальней. И тем ярче прорывалась страсть.
Мила не могла противиться, она и не хотела, и отдавалась звукам так же, как ему. Ей достаточно было услышать, и она вспоминала его руки, прикосновения, его внутри себя и тот восторг, что он мог дать. Она слушала, плакала и мучилась от неудовлетворенного желания, но не только тело — душа её страдала, разделенная с ним. Мила стремилась быть рядом. Она вела странный дневник его гастролей — помечала, где он сегодня и где будет завтра. Думала о том, в каких он странах, как в пути, какая там погода. Ей в голову приходили странные мысли, что никто о нем не заботится. А если бы рядом была она, то…
Потом она запрещала себе думать так, прятала тетрадь с записями. Кто он и кто она? Вадим уже, наверно, и не вспоминает…
Но на следующий день все повторялось, и Мила мысленно шла за ним. И представляя себе концертные залы и сцены, где он играет, она вспоминала тот единственный концерт в филармонии, когда Вадим говорил с ней. И все её существо твердило: нет, не забыл, не мог он забыть, он и теперь говорит с ней, зовет. И во весь гигантский рост вставала перед Милой её вина. Убежала, не позволила сказать главного. Решила все за него. Виновата! Но как исправить? С каждым днем все невозможней. Вадим, конечно, подумал, что ей все равно, что она вот такая, на один раз, а завтра с другим. Если бы он знал, если бы понял, почему поступила так! Боялась навязываться, его подозрений боялась, что использует их близость, что узнала, кто он, и хочет получить что-то. Как те женщины в филармонии говорили про какую-то поклонницу, что преследует и надеется, что Лиманский женится… С чего он должен на ком-то жениться? Не собирается он жениться!
И все эти мысли одолевали Милу. А музыка забирала, сводила с ума, отделяла от реальности.
Тоня уже и сожалела, что открыла этот “ящик Пандоры” — так она называла ноутбук. Но Милу было не оттащить, она целыми вечерами просиживала в наушниках, потом плакала или становилась как сомнамбула, ни на что не реагировала.
Тоня пробовала отвлечь подругу, втягивала в работу. За те дни, что оформляли торговый зал цветочного магазина, она сдружилась с художниками и вместе с ними оказалась в новом проекте, и Милу, конечно, пригласили тоже. От работы та не отказывалась. Тем более что Дворец творчества юных хотел забрать её “Осенний грот”, и Мила сама переносила его на новое место.
В цветочном салоне пора было готовиться к Рождеству, оставалось меньше месяца, и осенние листья потеряли актуальность. Но инсталляция Милы свою функцию выполнила — народ приходил. Многие сожалели, что нет больше музыки, но Ирина Петровна оказалась непреклонна.
— Шопена слушать пусть в филармонию идут, а у меня цветочный магазин, — решительно заявила она. — Попробовали, получилось — и хорошо. До будущего года работаем традиционно, а там посмотрим.
О том, чтобы попытаться связаться с Лиманским, Тоня не заговаривала больше, ей хватило одного раза, когда Мила рассердилась всерьез и грозилась съехать с квартиры. Этого Тоня допустить никак не могла. Во-первых, они с Милой давно дружили и привыкли жить вместе. Случалось, что Мила и за Славиком приглядывала, когда он дома был. Во-вторых, Тоня была уверена, что Мила одна пропадет, снова её кто-нибудь обманет, как бывший муж, обидит или что-то еще. Она и на Лиманского сердилась: и кто его только просил подходить к Людмиле. Зачем? Мало, что ли, женщин, которые готовы под ноги ему стелиться? Это и понятно, такой человек известный, из-за границ не вылезает, зарабатывает, наверно, немерено. Не даром же играет. Мила показывала его календарь. Концерты через день, а иногда и каждый. А страны какие!
Конечно, Тоню подмывало, не спросясь у Милы, взять все это дело в свои руки да и написать Вадиму или телефон найти — позвонить. Но было страшно обдернуться. А вдруг он такой же козел, как первый Милкин муж, и что тогда? Мужчины непредсказуемы, когда им кажется, что женщина хочет его повязать. Подумает еще, что шантаж. А Мила если узнает! Нет, нельзя самой, никак нельзя! Остается только ждать удобного момента и снова Миле на мозги капать. Может, и дойдет. Ну раз так ей припало Лиманского этого любить. Могла бы себе и попроще кого найти. А то вон… пианист…
— Мам? Ну ма-а-а-ам!
— Что, Славик? — Тоня отвлеклась от своих мыслей, с утра она таскала с собой сына. То в магазин, а теперь вот в мастерскую к художникам. Славику у них нравилось. Он даже пытался что-то рисовать. Но больше всего во Дворце творчества манил зал. Там и между стульев можно было по рядам побегать и на сцене клавиши у рояля понажимать. Славику это казалось в диковинку. Никогда раньше он инструмента не видел. Разве что на квартире у Лиманского, когда заходили чай пить.
— Мам, а Кирилл сказал, что меня надо музыке учить.
— Какой это Кирилл? — насторожилась Тоня, она не разрешала Славику с посторонними общаться.
— Это друг Пети и Наташи, которые рисуют. А Кирилл не рисует, он поет, я сам слышал. И играет на пианино.
— Откуда же он знает, чему тебя учить?
— Он слышал, как я баловался на сцене. Ма, а я хочу играть. Как дядя Вадим.
Тоня так и села на старую банкетку, что затесалась в мастерской.
— Какой еще дядя Вадим?!
— Который у Милы в компьютере. Мы еще в гости к нему ходили, помнишь? А потом я его видел…
— Где?!
— Ну… там вешалка, одежда, помнишь? Там бабушка меня чаем поила. А потом тихонько повела к двери, мы по лестнице пошли, красиво там. И она мне показала в дверь. Далеко, но я разглядел — это точно дядя Вадим играл. Вот и я так хочу! Кирилл сказал у меня… есть у меня это… можно учить.
Тоня хотела как обычно отмахнуться от фантазий Славика и вдруг задумалась и попросила сына:
— Ты мне покажи Кирилла этого, я с ним поговорить хочу.
Искать Кирилла не пришлось, он сам объявился в мастерской, Славик тут же к нему:
— Дядя Кирилл, мама сказала, что поговорить хочет про меня.
— Про тебя? — удивился тот. — Ну пошли.
Славик подвел его к матери.
— Ма, вот это Кирилл.
— Очень приятно, — поздоровалась Тоня, она внимательно и даже скептически присматривалась к молодому человеку в аккуратном сером костюме и крепких ботинках, постриженного выбритого и на вид скромного. На маньяка-педофила парень точно не походил, хотя кто его знает. Вот Чикатило какой на вид был паинька, а что творил! Потому Тоня заговорила хоть и вежливо, но строго. — Славик мне про вас рассказал, что вы его способностями интересуетесь. В кружок хотите записать?