– От частных импресарио – ни гроша. Их интересует одно – знай поставляют на конвейер игральные автоматы для заглатывания монет.
Луиса хотела было помешать Вентуре заказать второй коктейль, но Вентура встал между нею и барменом и получил свое.
– Если хочешь, чтобы тебя рвало, – пожалуйста.
Потому ли, что слова были сказаны в бешенстве, или потому, что вокруг их группки на мгновение повис пузырек тишины, только все взгляды разом обратились к Вентуре, который стоял, облокотившись на стойку, и к Луисе, ожидавшей, какое действие возымеет ее предупреждение. Наверное, взгляд Делапьера спросил точнее и лучше, потому что взгляд Луисы ответил ему: ресницы взлетели и опустились, что одинаково могло означать, пусть его, ей все равно или, наоборот, что ей не все равно и что не пусть его. Глаза Ирене блеснули слезами, а Мерсе – смущением, и Жоан с Шубертом попытались переменить тему, а Делапьер заговорил громче и радостнее, чем прежде, чтобы его услыхал и Вентура:
– Пей сколько душе угодно, Вентура, и не обращай внимания на женщин. Когда ты пьян, ты свободен.
– А мне что, пусть хоть на улице свалится, пусть его мусорная машина подберет.
– Ну, это уж слишком, дорогая моя. Я только две рюмки…
– Да и ночь только началась.
Вентура обернулся к ним с рюмкой в руке и вызывающе-победительно улыбаясь.
– У меня предчувствие: эта ночь – моя.
– Наша ночь.
Шуберт поднял рюмку к продымленным небесам бара и провозгласил тост.
– За падение режима!
– Какого режима?
Шуберт сделал вид, что не понимает вопроса Ирене.
– Неважно. Любой режим в конце концов должен пасть. Надо постоянно пить за падение режима.
Все выпили, но Шуберту было мало, и он перекрестил свою руку, в которой держал рюмку, с рукой Ирене, державшей рюмку, и они выпили, прижавшись лбом ко лбу, словно комедианты, в притворной любви глядящие друг другу в глаза. Все захлопали в ладоши, а Ирене, выпив, вздохнула с отвращением и отстранилась. Делапьер шепнул Вентуре на ухо:
– Этим не очень уютно с нами, – и кивнул в сторону Жоана и Мерсе. – И никогда уже не будет уютно.
– Наверное, им было бы лучше с другими.
– А зачем приходят?
– Шуберт сентиментален. Ему хочется верить, что все как прежде.
Разговаривать можно было только по двое и громко, чтобы перекричать гул, подобный гулу мчащейся орды, но движения у людей были плавными, смех раздавался не часто, только гуденье разговоров, и казалось, стоит дирижеру взмахнуть палочкой, как шум мигом уляжется и можно будет разговаривать доверительным шепотом. А вокруг говорили – высказывались плохо о социалистах, критически о коммунистах, под аккомпанемент насмешек над пужолистами, – все вели огонь по кому-то, и лишь немногие принимали огонь на себя: а что делать, каждый из них принадлежал к первым, вторым или третьим.
– Скоро уже никто не будет самим собой. Еще одна рюмка – и все. Ну в крайнем случае две.
– Мне больше не надо ни капли. Я и так перебрал.
Сказав это, Делапьер отвернулся от Вентуры и наклонился к Мерсе, словно собираясь поцеловать ее в губы. Улыбка сбежала с лица Жоана, а Мерсе отпрянула, не переставая краем глаза следить за выражением мужниного лица.
– Мы не в театре.
– Проверка вашей добродетели, мадам, только и всего.
И Делапьер склонился перед нею, словно мушкетер перед Анной Австрийской. Улыбка превосходства уже вернулась на лицо Жоана, и он облил ею изогнувшегося в шутовской позе Делапьера.
– Я и не знал, что тебе стали нравиться женщины.
– Я всегда был человеком широких взглядов и, если желаешь, в один прекрасный день докажу это вам обоим.
– Делапьер, кончай свои штучки.
Шуберт вмешался, опасаясь ссоры, и дал Жоану возможность сменить тему и заговорить о чем-то незначащем с Ирене и Луисой. Вентура между тем вглядывался в лица культурной мезократии, населявшей «Боадос»; кого тут только не было – и бывшие бойцы антифранкистского движения с помягчевшими от времени лицами, и ошметки современной буржуазии – вышедшие из юного возраста балбесы, застрявшие между столом, за которым перебрали, и постелью, в которой недополучили.