– Черт возьми, как выглядит. А ведь только что в Нью-Йорке праздновали его семьдесят лет.
Присутствие Дориа подействовало на Шуберта больше, чем присутствие министра. Любой культурный человек знает, кем был и является Луис Дориа, но Шуберт к известным сведениям добавлял новые факты чудесной биографии, дорисовывающие общую картину авангардистского искусства в период между двумя мировыми войнами: Арагон, Пикабия, Элюар, Мальро, Макс Эрнст, Мийо, Стравинский… – Париж.
– Вас разве не волнует, что вы оказались под одной крышей с всемирно известным испанцем?
– Меня – не волнует.
– Тебя вообще ничто не волнует, детка. Тем не менее этот тип – в первых рядах авангардистского искусства, начиная с тридцатых годов по сей день, и если хочешь, то останется там и завтра.
– Ну, от завтра ему достанется немного.
– Да нет, он там останется. Помните, что он сказал Стравинскому в Париже? Не помните?
Они не помнили.
– Это было в тридцатых годах. Стравинский пренебрежительно отнесся к нему – в общем, классический случай, когда посвященный выказывает презрение к молодому человеку, посмевшему коснуться святыни. А Дориа сказал ему с презрением: «Между вашей музыкой и моей большая разница. Ваша песенка уже спета, а моя принадлежит будущему».
У Вентуры вырвался смешок.
– Что ты смеешься?
– Это звучит как анекдот из отрывного календаря. Там печатают такие истории про Бернарда Шоу или Черчилля.
– А этот – про Дориа, я читал его биографию, написанную Самюэлем Смоллестом, когда должен был делать брошюрку «Сто лет авангардистского искусства». А вот еще один про него. Дориа пришел к Мийо, дело было в Париже, тот встретил его любезно, но несколько покровительственно, и тогда Дориа влез на самый изысканный стул в гостиной у Мийо и пропел каталонскую песню.
– «L'emigrant»?[21]
– Рассказчик, правда, не говорит, какую песню он спел.
Конферансье начал – коротко и витиевато он представлял выходивших одну за другой звезд-травести: «Бетси Ромео, Джильда прошлого века» – неловкая прямоугольная вампиресса, похожая на початый тюбик зубной пасты; «Александра Великая, темпераментная исполнительница новой испанской песни» – ломовой извозчик, который в один прекрасный день забыл обратную дорогу к родному дому; «Скороспелочка, несравненная певица, исполняющая песни в серьезном и легком жанре», Скороспелочка – длиннющее, точно жердь, существо, видно, провело немало времени, созерцая себя перед зеркалом; «Грандиозная суперзвезда Биби Андерсон, короткие гастроли только в «Капабланке», накануне ее столичной премьеры в «Мелодиях Мадрида», Биби Андерсон – мощная красивая женщина, в которую недоверчивыми взглядами уперлись все без исключения мужчины, усомнившиеся разом в себе самих. Жоан и Мерсе сказали, что видели в Лондоне представление с потрясающими травести, просто потрясающими.
– А на Филиппинах?
– И на Филиппинах. В Маниле. Но то был подпольный спектакль. Так нам сказали.
Слово «подпольный» было произнесено совсем тихо, словно о подпольном следовало говорить подпольно, подумал Вентура.
– …И всем им будет аккомпанировать на фортепиано маэстро… Росель!
Для старика пианиста, появившегося из правой кулисы, аплодисментов почти не осталось, редкие хлопки, на которые он не обратил внимания, направившись прямо к роялю. Он шел к роялю так, будто в зале, кроме этого инструмента, не было больше ничего; подойдя, сел и замер на несколько секунд, будто вживался в роль, оглядел кончики пальцев, ладони, всмотрелся в ноты и лишь после этого взял первые аккорды, словно призывая к вниманию. Старик был худ, почти лыс, редкие, коротко остриженные волосы совершенно белы. Пиджак на нем, видно, остался от давным-давно сношенного костюма, а брюки, слишком широкие и короткие, не' прикрывали тощих щиколоток, и носки гармошкой нависали над ботинками, не раз чищенными гуталином.
– Видал пианиста?
– А что с пианистом?
– Работает на контрасте. Поставь-ка их рядом с теткой, которой он собирается аккомпанировать.
– С Джильдой прошлого века?
– Сравни их.
Делапьер послушался Вентуру и оглядел сперва одного, а потом другого. Бетси Ромео была одета как Рита Хейуорт в «Джильде» и уже готовилась всем своим бесформенным телом изобразить трепетность, положенную ей по роли. Пианист настойчивыми аккордами призвал к тишине, и казалось, даже рюмки и бутылки вняли ему; он приступил к теме «Любимый мой», а Бетси Ромео зашаркала высоченными каблуками, пытаясь воспроизвести любовные метания Риты. Пианист играл, сидя спиной к залу, один на один с инструментом, и не поворачивал головы даже в те моменты, когда Бетси Ромео посылала ему мраморную улыбку, полновесную, точно стена «Капабланки». Не обернулся он и когда раздались аплодисменты.