– Слыхал, Вентура? Он знает Тони Фисаса. А с моим другом Вентурой вы не знакомы? На факультете он был еще известнее, чем Фисас, а теперь – лучший и единственный в Испании переводчик Томаса Де Куинси.
– Не имел удовольствия. Дело в том, что… Я только учусь быть министром, и мне даже полезна такая встряска, какую, например, устроил мне ты.
– По правде говоря, я шел сюда без всякого умысла.
– Думаю, мы можем воспользоваться этим перерывом и подойти поприветствовать Луиса Дориа.
– Хорошая мысль, Рекасенс.
Министр поднялся, Рекасенс – за ним, и министр протянул руку Шуберту.
– Если будешь в Мадриде, заходи ко мне в министерство, поговорим о затонувшем «Титанике».
И министр отбыл в сопровождении Рекасенса и квадратного человека. Шуберт показал Вентуре руку, которую пожал министр, и запечатлел на ней долгий поцелуй. Оставшиеся за столиком провожали взглядом группу, шествующую к столику Луиса Дориа. – Старик сделал удивленный вид, будто не сразу понял, что к чему. Потом поднялся и пожал руку Хавьера Соланы так, словно скреплял договор о нерушимой дружбе. Несколько фотоаппаратов со вспышками запечатлели это событие. Вентура, окончательно утвердившись в своем поражении, стал спускаться по ступеням, позади, в нескольких шагах, шел Шуберт и извинялся.
– Не пойму, что со мной случилось. Эти мадридцы меня раздражают.
– Он тебя проучил.
– Я сам сунул голову в петлю. Такие времена, а я лезу на рожон, да еще в присутствии Рекасенса и министра. Это вожжа, Вентура, время от времени мне вожжа попадает под хвост.
Когда рукопожатие Дориа с министром перевалило за минуту, кому-то взбрело в голову захлопать, и весь зал разразился аплодисментами. Жоан стоял и хлопал в ладоши, Мерсе улыбалась благостной улыбкой, в то время как Делапьер с Ирене самозабвенно целовались.
– Как ты думаешь, они мне это припомнят? Я круглый идиот. Именно теперь, когда я веду переговоры с правительством об одной работе по проблеме иммигрантов и лингвистической адаптации. Не хватало только, чтобы Рекасенс пустил мое дело ко дну.
– О чем ты говоришь?
– Так, чепуха. Мы подошли к министру, и я сострил не лучшим образом.
– Меня это не удивляет. Ничуть. Ничуть.
– Ты, Ирене, заткнись или приклейся опять к Делапьеру, он такой бесцветный, такой безвкусный и безобидный.
– Шуберт.
– Прости, Делапьер. Дайте мне пять минут, я возьму себя в руки.
Они сели за столик. Ирене оставила в покое Делапьера и принялась за Вентуру, погладила его по голове, притронулась к щеке.
– Какой ты красивый. Сегодня в тебе есть что-то упадническое.
– Все дело в ушах. При болезнях, которые протекают вяло, бывает медленное загнивание и возникает это ощущение. Ты решила приударить за мной в самый интересный момент, тебе импонирует упадочность.
– Ненормальный. Дурак. Ты пишешь?
– Перевожу.
– Пиши.
Словно заключая слова Ирене, свет в зале погас, и луч прожектора упал в центр площадки, возвещая, что представление продолжается. Рассыпаясь во взаимных похвалах и обещаниях, министр с Дориа простились, разбредшаяся по залу публика вернулась на свои места, кто-то зашикал, призывая к тишине, потому что на подмостки уже вышел конферансье, собираясь, судя по всему, объявить нечто чрезвычайное. За роялем на круглом крутящемся табурете уже сидел пианист и, низко опустив голову, созерцал клавиши и собственные руки, готовые пуститься в погоню за звуками.
– Дамы и господа! Уважаемая публика! А теперь – гвоздь нашей программы. Самое возбуждающее, самое загадочное, самое необычайное зрелище… Биби Андерсон!
Сноп света сполз с конферансье и пианиста и двинулся вправо, пока не уперся в фигуру женщины: волна волос, лицо чувственной девочки, мощные формы, затянутые в усыпанное блестками платье, а в разрезе юбки – точеная нога в красной туфле. Только чересчур толстая шея нарушала гармонию образа, который ошеломлял; критически настроенные женщины были сражены, а мужчины, к собственному неудовольствию, должны были признать, что статуе нельзя отказать в определенной, хотя и подозрительной привлекательности. Фигура пришла в движение. Рослое тело двигалось легко, а сжимавшие микрофон руки, может быть, слишком массивные, как и шея, своими движениями подчеркивали величественность хорошо заученных па.
– Биби Андерсон вернулась в Барселону? А разве она уезжала?
Аплодисменты. Пианист дает бравурное музыкальное вступление и держит фон, на котором идет короткое представление артистки:
– В Барселоне я поняла, кто я есть, и в моем сердце навеки запечатлелись три благородных слова: Любовь, Дружба, Восторг.