– Что они поют?
– Не знаете?
– Нет.
– Очень модная песенка…
– Я давно отстал от моды, – извиняющимся тоном сказал Росель. Андрес кивнул и жестом дал понять, что сейчас все объяснит.
– Песня называется «Огненная дева», поет ее Маноло Караколь, а пляшет цыганка по имени Лола Флорес, его пара.
– Это они внизу?
– Нет. Я говорю о настоящих артистах, из спектакля. У них своя труппа. Недавно выступали в Барселоне.
– А-а…
– Я бы не сказал, что мне не нравится, просто я больше люблю другую музыку. Моцарта, например. И Бетховена. И сарсуэлу. «Танец Луиса Алонсо», какая возвышенная музыка! Альбенис. Я сейчас делаю радио на гальванических элементах, чтобы слушать музыку. Дома у нас еще нет электричества. Вам нравится сарсуэла? Иногда я хожу клакёром в театр «Виктория», и за раз удается прослушать шесть или семь сарсуэл. Недавно Эмилио Вендрель приезжал с «Доньей Франсискитой». Ему снова разрешили петь. А несколько лет запрещали, как маэстро Ламот де Гриньону. Вы о нем слышали?
– Да.
– Его сослали в Валенсию. Он и сейчас там. Я был на бесплатных концертах, которые давал Ламот де Гриньон, до войны и даже во время войны. Музыка на меня так действует. По-моему, это самое возвышенное из всего, что делает человек.
Росель помедлил, сглотнул слюну, взгляд его заблудился где-то на краю террасы, а губы произнесли:
– Я музыкант.
– Не может быть!
– Да. Музыкант. Надеюсь, что все еще музыкант. Во всяком случае, был им.
– Юнг, сеньор Альберт – музыкант!
Боксер окинул Роселя недоверчиво-презрительным взглядом, словно внешность того никак не соответствовала этому занятию.
– На аккордеоне играете?
– Не говори глупости, Юнг. Сеньор Альберт играет по крайней мере на скрипке или на рояле.
– На рояле. Я пианист.
– Видишь?
– Был пианистом.
И пальцы Роселя пробежали в воздухе словно по невидимым клавишам.
– Потрясающе. Я готов отдать полжизни за то, чтобы играть на рояле, клянусь.
Глаза Андреса загорелись восторгом и мечтой.
– Я – тоже. У меня нет инструмента. Тот, что был в доме у моих родителей, исчез.
Росель засмеялся.
– Как и сами родители, впрочем.
И словно разговаривая сам с собою, добавил:
– И дом – тоже.
– Вы играли в каком-нибудь модном оркестре? – спросил Юнг.
– Нет, не сказал бы.
– Вот ответьте, сеньор Альберт, если вас посадят перед пианино и попросят: сыграйте нам «К Элизе», например, вы сможете?
– Думаю, что смогу. Это ведь из школьной программы. Как полонезы. Шесть лет я не играл на рояле, но думаю, что смог бы.
– А «Под мостами Парижа» или что-нибудь из сарсуэл?
– Как знать. Кое-что я помню. Но ведь есть ноты. Самое главное – инструмент.
– Пианино или рояль?
– Все равно. Главное, чтобы пальцы снова могли двигаться.
Тень тайны накрыла всех троих: пианиста, Юнга и Андреса. Что это за шесть лет, на протяжении которых пианист не был пианистом?
– Вы сидели в тюрьме?
– Заметно? Я вышел неделю назад. Из тюрьмы «Сан-Мигель-де-лос-Рейес». Но побывал в пяти или шести разных. И в Барселоне, в тюрьме «Модело», ждал суда.
Андрес кивнул в сторону Юнга.
– Я так ему и сказал. На нашей улице четверо вернулись за последнее время. Я тоже был в концлагере. А мой шурин шесть месяцев назад вернулся из Бельчите. А на днях я видел Хуанито Котса.
– Ты видел Хуанито Котса?
Первый раз за все время Юнг позволил себе жест, не входивший в комплекс гимнастических упражнений, то был жест восторга и тревоги.
– Да. Сперва я, как и ты, не поверил своим глазам. Мы считали, что он погиб на фронте или в изгнании. Семья ничего о нем не знала, и вдруг он является. Он был в колонне Дурутти,[45] попал в плен к националистам. На улице Ботелья он первым записался в добровольцы.
– И во всей Барселоне. О нем писали в газетах.
– Он был очень идейный.
– И настоящий мужик, характер имел.
– Главное – иметь тут, – Андрес показал на лоб.
– Не все, что делал Коте, мне нравилось, например нападение на коллеж Сан Луиса Гонзаги и как они жгли книги дона Исидро, директора, посреди улицы Кармен. Книги были, конечно, мракобесные, но все равно книги надо уважать. И потом, он слишком рисовался: синий комбинезон, здоровенный пистолет у пояса. «А ваш сын разве не пошел добровольцем?» – так его мать спрашивала мою. «Мой сын пойдет, когда его черед настанет». А когда настал, я пошел и был среди первых. Когда он меня увидел на днях, то отвернулся, чтобы не разговаривать. Сам на себя не похож. На тридцать лет старше кажется. Вся голова белая. Он водил дружбу с тем, что на нижнем этаже жил, прямо под террасой, с анархистом, с Кансинасом, большая шишка был этот Кансинас. Это они устроили заваруху в Эсколапиос[46] в мае тридцать седьмого. В тридцать девятом он уехал во Францию, а потом в Бельгии его поездом сбило. Вдова Кансинаса иногда к нам приходит, они дружили с моей сестрой. Когда в город вошли эти сволочи и увидели, что мужа нет, они схватили ее и продержали за решеткой несколько месяцев, били так, что позвоночник повредили. Сволочи. Проживи они тысячу жизней, все равно им не хватит времени расплатиться за все зло, что натворили, творят и еще будут творить.
45
Дурутти, Буэнавентура (1896–1936) – деятель испанского рабочего движения, анархист, сторонник единства всех антифашистских сил. Участвовал в разгроме фашистского мятежа в Барселоне, затем сражался под Мадридом, где и погиб.
46
Имеется в виду мятеж анархистов и поумовцев против Республики, который пришлось подавлять силой.