– И возраст подошел, чтобы уезжать. Год за годом я ждал, когда настанет пора.
– И опоздал на пять дет.
Дориа, развалясь в шезлонге, покуривал папиросу с гашишем, свернутую его длинными и тонкими пальцами, теми самыми, что сейчас уточняли в воздухе смысл только что произнесенных слов.
– Если хочешь спать, поспи.
– Нет. Спать совсем не хочется. Слишком много впечатлений для первого дня.
– Слишком много площадей. Что из увиденного тебе запомнилось больше всего?
– Статуя Дантона.
– Интересно. Тебе, пожалуй, ближе Робеспьер.
– Конечно.
– Все, кому близок Робеспьер, в сердце носят Дантона и кончают как Дантон и Робеспьер. Гильотина уравняла между собой всех лучших революционеров, но, поскольку буржуазия питала благодарность к Дантону, но всей Франции именно ему наставили статуй и назвали улицы его именем, а с Робеспьером буржуазия все еще в состоянии войны, вернее, в состоянии страха перед ним. Робеспьер поставил буржуазию перед жестоким зеркалом, в котором отразилась вся ее алчность, деспотизм и смысл классовой диктатуры.
– Возраст подошел, чтобы уезжать. Двадцать семь лет исполнилось.
– А мне почти двадцать девять. И я должен был прожить в Париже пять лет, ни больше и ни меньше, прежде чем достичь того, чего я достиг.
– В Испании о тебе пишут.
– Знаю. Сестра присылает мне газетные статьи Адольфо Саласара, Хулио Гомеса, Субира, Кастеля, Руиса Альбениса. Интересно, мадридская печать пишет обо мне больше, чем барселонская. Лучшую статью написал Хуан Игнасио Мантекон о первом исполнении в Перпиньяне моего «Катакрик-Катакрек». Если бы ты приехал сюда в тридцать первом, у тебя были бы совсем другие возможности. Я скоро добьюсь своего. Заказ Всемирной выставки все решит. Ты даже представить себе не можешь, чем станет Париж через год. Внимание всего мира будет приковано к выставке, и имена, которые прозвучат на выставке, будут звучать до конца нашего столетия. А Луис Дориа выступит со своей кантатой «L'écrivain révolutionnaire René Crevel est mort».
– A есть такой – Рене Кревель?
– Был. Полезный глупец, попутчик левых, однажды ему дали по морде, и он не смог этого переварить. Покончил с собой. Двадцать семь лет, Альберт, а ты начинаешь тут с нуля.
– Виньес дал мне письмо к Маргерит Лонг и еще письмо – к Орику. Герхард посоветовал…
– Двадцать семь лет. Пять лет назад тебе было двадцать два и момент был самый удачный. Почему ты не приехал тогда?
Он так устал, что не мог даже разозлиться. Гордость или боязнь показаться смешным помешали ему обидеться, пожалеть себя и высказать Дориа напрямую, что ему-то все далось легко, он не должен был пять лет таскаться – давать уроки в маленьких музыкальных школах или заменять кого-нибудь в оркестриках казино, лишь бы подзаработать немного денег, чтобы участвовать в конкурсах, которые все равно не дали ему пробиться сквозь заслоны могущественной музыкальной мафии Барселоны, и вот наконец стипендия, стипендия Рикардо Виньеса, и с ней – Париж. Из собственных сочинений мало что закончено, во всяком случае, нет ничего для серьезного показа, да и выступлений на публике в общем-то не было, так, главным образом исполнял свои вещи перед Виньесом и Герхардом, которые отнеслись к нему благосклонно.
– Вашу прозрачность и чистоту звука можно сравнить только с Момпоу, но вы должны еще услышать то, что слышал Момпоу, чтобы, как у Момпоу, фантастически зазвучало молчание. Так мне сказал Роберт Герхард.
– Лучше бы он посоветовал тебе уехать из Барселоны. Испания – глухая пещера. Там нет жизни ни при диктатуре, ни при Республике. Ты же видел, как провалились музыкальные реформы, которые пытались провести Гарсиа Моренте и Саласар. И Герхард это прекрасно понял, он почти не бывает в Барселоне. Из Вены он с Шёнбергом, как мне сказали, прямиком отправился в Лондон дирижировать оркестром. Столько болтовни насчет «каталонской группы», а самих, едва представился случай, поминай как звали. Из Испании нужно уехать и вернуться туда победителем. Испания – страна ничтожных каинов, завистливых, невежественных, вонючих. Париж – жестокий город, особенно к людям слабым, созерцателям, к «зевакам»; чтобы он сдался тебе, ему надо что-то всучить, вот тогда тебя сразу делают почетным гражданином города и говорят: добро пожаловать, сеньор Дориа, на витрину, где собраны все победители мира. Был момент, я испугался, подумал, как бы все не рухнуло – победил Народный фронт, и характер Всемирной выставки мог измениться. Я бросился узнавать, и мне стали объяснять, что, мол, строительство Дворца Шайо в Трокадеро задерживается. Мура это все, ритм работ зависит от того, захочет ли Всеобщая конфедерация труда поддержать дело, а мне надо было знать только одно – остается в силе намеченная программа празднеств или нет. Программа оставалась в силе, и в ней значилось мое имя и название моей кантаты.