– Тереса живет здесь?
– Ночует, когда я захочу. А жить – не живет. Надо соблюдать внешние приличия, а кроме того, мне не хочется ни с кем себя связывать. Она славная девушка, меня влечет ее тело, большое, кубическое, плотное, но вот, пожалуйста, возьми ее пример, она – типичная зевака, хочет петь в опере, а живет в Париже зевака зевакой, ни во что не умеет влезть. У нее достаточно денег, чтобы влачить серенькое растительное существование и заниматься чепухой, на которую она только и способна. Ради этого не стоит в таком городе занимать место, которое мог бы занять гений. На самом деле если бы она со мной не спала, то и делать ей в этом городе нечего. Самое значительное в ее жизни – в прошлом и до самой смерти, – то, что она спала с Луисом Дориа. Но знаешь, даже таким, с виду бесцветным, людям нельзя доверяться полностью, потому что в самый неожиданный момент они вдруг берут и пишут мемуары и искажают твой образ в глазах потомков, солгут что-нибудь или скажут правду, но правду, слабо понятую их слабым умишком. От одной этой мысли я прихожу в ужас. Прихожу в ужас, что не могу проконтролировать, каким войдет в вечность мой образ.
Росель задремал под журчание этого монолога, и ему приснилось, что они с Луисом Дориа плывут по озеру или по пруду, таким в его представлении мог быть пруд в Булонском лесу; а Тереса танцует на воде, кубическая Тереса, как назвал ее Дориа, очень похожа на одну из мощных женщин Пикассо: она выбежала из ниоткуда, и на ней – ничего, кроме белой туники, а сама она в странном смятении, и вдруг посреди танца воды под Тересой разверзлись и она стала тонуть; Росель кричит – просит Луиса помочь ей, но напрасно: Дориа смеется, словно не желая верить тому, что видят его глаза. На следующий день Дориа был молчалив и мрачен, поднялся позже Альберта и ушел, не сказав ни слова. Росель был благодарен, что его оставили одного, и вышел на улицу с целым списком дел, которые наметил себе сам. Найти Маргерит Лонг, Оскара Эспла, Жоржа Орика и Томаса Бонета – об этом попросил его сам Андреу Нин. Он мысленно готовился к разговору, который мог произойти, оживлял в памяти французские слова и обороты, которые заучивал и вспоминал все предшествовавшие отъезду месяцы, однако сам совершенно не подумал о том, что произношение парижских консьержек может оказаться совсем не академическим, и в конце концов перешел на язык знаков, показывая при этом бумажку с написанным на ней именем; в результате он узнал, что мадам Лонг находится в Каркасоне, Жорж Орик – в Италии, а Оскар Эспла – где-то в Америке. Таким образом, Париж оказался для него пустым, если только он не найдет Бонета, и он еще раз упрекнул себя за то, что поторопился с приездом, но упрек был риторическим, поскольку в глубине души зрела и подстегивала радость оттого, что он один, свободный, открывает улицы Парижа, купающегося в лучах летнего солнца – было первое июля, – и, проходя мимо лавки сыров на улице Сены, по дороге к дому, где, по его предположениям, жил Бонет, он успел как знаток перекинуться словом с сырами: ты – «рокфор», ты – «канталь», а ты – «брийе», ибо именно эти три сорта он отведал накануне вечером. Лестница в доме Бонета была такой же крутой, как и на улице Сент-Авуа, только тут вдобавок царил сырой и тревожный мрак, простиравшийся и за дверь квартиры. Сорокалетний рыжий человек подозрительно выслушал Альберта Роселя и только после этого открыл ему дверь; прежде чем прочитать записку Андреу Нина, он чуть ли не обнюхал ее.
– Проходи, товарищ. Прости, если я показался тебе недоверчивым, но в Париже поддельные товарищи гораздо опаснее фашистов. Город бурлит коммунистическими идеями. Змея гипнотизирует свою жертву перед тем, как вонзить в нее зуб.
В кухне-столовой на столе лежали типографские гранки, Бонет сдвинул их на угол, чтобы удобнее положить локти на стол и сесть лицом к Роселю, доказывая тем самым, что бдительность не утеряна.
– Андреу говорил тебе что-нибудь?
– Сказать правду, я сам с ним не виделся. Записку передал мне товарищ из Санса. Он знал, что я еду в Париж, и Нин спросил, не возьмусь ли я передать письмо.
– В отпуск?
– Нет. Я буду тут жить. У меня стипендия.
– И ты в такой момент уехал из Испании? Там может начаться с минуты на минуту.
– Не думаю. В Каталонии почти ничего на происходит. А раз в Каталонии ничего не происходит…
– Ну и что? Мы, каталонцы, все одинаковые. Считаем Каталонию пупом земли. В Европе пахнет порохом. Мировой войны не миновать. Здесь левые играют в единство, а в это время те, у кого в руках деньги и оружие, готовятся. Гитлер и Сталин рано или поздно столкнутся, и это будет в Европе.