Потом они дали Роселю партийную кличку – Сеги – и договорились встретиться в первую неделю сентября, если, конечно, непредвиденные события не заставят собраться раньше. Росель ушел с собрания с чувством исполненного долга, испытывая облегчение от того, что теперь целый месяц может не ходить к этой обедне. Они пошли вниз к площади Пигаль – Бонет, Овьедо и Росель, – и шахтер все время говорил, он был в восторге от того, что Росель музыкант, и хотел побольше разузнать про музыку, которая нравилась ему – про сарсуэлы, а именно про «Ястребов» и про «Песню погонщика». Сблизившись с Роселем на почве музыки, он даже позволил себе возразить Бонету:
– Я не согласен с тем, что ты сказал товарищу про музыку и политику. Музыка поднимает народы на борьбу.
Росель и Бонет понимающе переглянулись, и Росель тут же раскаялся, что предал наивную солидарность шахтера. Прощаясь, Овьедо пылко пожимал руку Роселю и глядел в глаза своими глазами-окнами распахнутой души, а потом его огромное тело исчезло во входе-провале подземки на площади Пигаль.
– Он живет на Порт-де-Лила, – пояснил Бонет, намереваясь провожать Альберта до самого дома, но Альберт выложил кучу причин, по которым этого не следовало делать, а в завершение сказал, что спешит и хочет попасть в метро до того, как оно закроется. Бонет готов был идти за Роселем хоть в ад, если нужно, и Росель стал опасаться, не собирается ли тот сообщить ему нечто чрезвычайное, однако Бонет молчал всю долгую дорогу до Центрального рынка, где наконец отпустил Роселя. И только за несколько минут до того, как дать ему свободу, Бонет пробормотал просьбу:
– Мне бы хотелось показать тебе, что я пишу. Мне некому дать почитать, а тем более – напечатать.
– С удовольствием почитаю.
– Я пишу все время, никогда не переставал, в самых суровых условиях: писать для меня – необходимость.
– Дай мне, что считаешь нужным.
– Надо договориться, где мы с тобой будем встречаться, если надо срочно увидеться или что-нибудь случится. Выберем какое-нибудь место.
– У статуи Дантона, например.
– Прекрасно. Если ты сочтешь, что произошло что-то чрезвычайное, или я так сочту, то приходим к статуе ровно в полдень. Если другой не пришел, значит, он не считает события серьезными.
– Иначе говоря, если ты не придешь.
– Ты или я, все равно.
– Нет, не все равно. Ответственность за политическую оценку событий – на тебе.
– Хорошо. А что касается моих работ, я найду способ переправить их тебе.
На следующий день парижские газеты сообщили о чрезвычайном событии – об убийстве лидера испанской оппозиции Хосе Кальво Сотело группой левонастроенных штурмовых гвардейцев.
Росель через три ступеньки взбежал по лестнице к Дориа, а его сотоварищ по квартире сделал поразительное историческое заключение:
– Всякий политик рождается для того, чтобы убивать, а следовательно, и для того, чтобы умереть. Свиньи существуют, чтобы идти на бойню.
– Но это явная провокация.
– Испания нуждается в провокациях. Они нужны всей стране. Потрясающе. Я считаю, новость потрясающая.
Сеньор Мартинес Баррио[147] гарантировал, что ситуация нормализуется, в армии не отмечается ни малейших признаков беспокойства. Речь идет просто о сведении счетов полицейскими, раздраженными тем, что за несколько дней до того был убит лейтенант Кастильо – один из видных руководителей республиканской полиции. Ровно в полдень Росель и Бонет сошлись у статуи Дантона и вместе пообедали в эльзасском бистро неподалеку от «Одеона». Бонет успел позвонить в Барселону, там все было спокойно, но в случае непредвиденных новостей придется дать тебе знать на Сент-Авуа.
– Какие могут быть непредвиденные новости?
– Непредвиденных новостей заранее никогда не знаешь. Но учти: убийство Кальво Сотело – не шутка.
– А может, как раз варварская, глупая шутка.
– Почему глупая? Трудно предугадать, что может сработать в истории детонатором. Но всегда надо уметь оставаться на высоте обстоятельств. Ленин своими «Апрельскими тезисами» показал нам, как важно точно оценить обстановку.
Возвращаясь в Сент-Авуа, Росель думал о том, что История преследует его, а может, История подобна ракушке, вроде той, какую улитка обречена носить на себе всю жизнь, скорлупе, в который ты живешь, а если вылезешь из нее – умираешь. Au dessus de la mêlée[148] – завидная позиция, именно в этом духе его и воспитывали. Мелкобуржуазное сознание его родителей и его учителей покоилось на двойственной основе: с одной стороны, не вмешиваться ни во что, связанное хотя бы с малейшим риском саморазрушения, а с другой – ценить идеи солидарности, спасения мира и готовности к искупительной жертве. Росель понимал, что он – дитя этого противоречия. Зажатый в тисках инстинкта выживания, который превращал его в трусливого хищного зверька, он в то же время ощущал свою причастность к мировому сознанию и был готов пойти на смерть за идею или даже за очертания этой идеи, во всяком случае мысленно. До сих пор у него не было возможностей проверить себя, если не считать конспиративной работы, которой он занимался во вполне удобных условиях республиканской страны, и стычек с полицией во время последних судорог диктатуры Примо де Риверы. Шестого октября тридцать четвертого года, когда начались события в Астурии, он был готов согласиться на любой лозунг, но кончилось тем, что согласился ничего не делать, выжидать. Кожа у Бонета и Овьедо с виду была такой же, как у него, но она прикрывала мускулатуру борцов, которой он в себе не развил. Политика – для тех, кто зарабатывает ею на жизнь, говорили филистеры, окружавшие его с тех пор, как он стал жить своим умом, а в это время за мутными стеклами их надежно защищенного логова горстка людей готова была идти на смерть во имя идеалов, провозглашавших единство и всеобщность человеческого рода.
147
Мартинес Баррио, Диего (1883–1962) – испанский политик, на февральских выборах 1936 года был избран президентом кортесов.