У одного из них в комнате я даже увидел сундук с отложенными деньгами. Я поначалу с сочувствием подумал, что это – гробовые, потому что поэт был тоже с мелкими недочетами, то есть, недостатками – у него был инородный предмет в головном мозге. Когда он был маленький, его старший брат (тоже сиамский, сто пудов) его ревновал к маме, и однажды, когда мама ушла, он забил младшему братану в голову гвоздь. Мама пришла из магазина, конечно, в слезы – у сына гвоздь из черепа торчит, как из пня, ну, отвезла сынка в больницу, в больнице врачи посмотрели, сказали – извлекать гвоздь прямо сейчас рискованно, можем повредить мозг, лучше подождем. Типа, можем повредить мозг, и останется на всю жизнь ебнутым. А то, что у него гвоздь в мозге – так это ничего. От этого, типа, не останется ебнутым.
Стали врачи ждать и наблюдать. Потом, через день, два, врачи тоже рисковать не хотели, вроде, не беспокоил гвоздь мальчика, а мальчик, вроде, не умирал, и кушал хорошо.
А потом кто-то из людей в белом посоветовал маме так оставить. В конце концов, гвоздик видно было не сильно – так, только шляпка из головы торчит. Опять же, можно кепкой прикрывать, когда вырастет.
Когда он вырос, он стал поэтом. Все-таки, мозг спасти не удалось. Поэт перестал прикрывать гвоздь кепкой, а напротив, выбривал голову, так что гвоздь было отчетливо видно даже тем, кто видеть его не хотел или боялся видеть. Что в голове у парня торчит хороший, знатный гвоздь. Шляпка у него, правда, заржавела – когда поэт мыл голову.
Вот такой поэт с гвоздем во пне показал мне в своей комнате сундучок с деньгами. Я с сочувствием его спросил:
На похороны, брат?
А он посмотрел на меня с презрением и ответил:
На старость. Я буду долго жить. Я тебя переживу. Брат.
Так я понял, что макароны и пельмени поэты-уроды варят себя каждый вечер не потому, что бедны, а потому что они уроды.
Жареной селедкой в общежитии Литинститута разило потому, что там жили вьетнамцы. Считалось, что во Вьетнаме есть поэзия, и поэтому поэты-вьетнамцы в больших количествах жили в общежитии Литературного. Они тоже, кстати, вовсе не были бедны. Скорее, наоборот, они были богаты. Потому что литературой они не занимались. Они продавали разную бытовую технику, которая загромождала их комнаты. На огромных картонных коробках с бытовой техникой жили сами вьетнамцы. Они бешено размножались. У них было очень много детей, и эти дети очень быстро, прямо на глазах, как плесень, росли и тут же начинали тоже продавать бытовую технику. Больше всего меня поражало то, что никто никогда из вьетнамских комнат не слышал ахов, охов и вздохов, то есть, звуков, в дикой природе сопутствующих размножению. Вьетнамцы размножались, как грибы – совершенно бесшумно и после дождя. Как только в Москве шли дожди, появлялись новые вьетнамцы. Это был и остается феномен, он по-прежнему не разгадан, и он еще ждет своих Капиц.
Наконец, борщ. Его в общежитии Литературного готовили поэтессы. Вот это меня удручало даже больше жареной селедки.
Дело в том, что издревле у меня сложился образ русской поэтессы. Это должна была быть нервная, вся в бусах и перстнях, женщина, бытово не приспособленная, но крайне чувственная, могущая писать хорошие честные стихи, а если что пошло не так – в петлю. Я был готов к тому, что ладно, пускай даже в сексе русская поэтесса – чистая беда, ты ее – так и эдак, а у нее глаза пустые, потому что рифмы у нее в этот миг рождаются, или плачет, потому что с девичьей привычкой спать с томиком Блока прощается. Ладно, думал я – всему, что надо, научу, писала бы только стихи хорошие.
Вместо этого в общежитии Литературного я обнаружил стада поэтесс-бабищ. Стада эти паслись не в библиотеке, а на общей кухне. Поэтессы-бабищи были в цветастых халатах, у всех у них были громадные жопы, в больших цветах – розах, тюльпанах и гладиолусах. Как все эти бабищи поступали в Литературный – я не понимал. Позже выяснилось, что они делали это благодаря яичкам.
Мамы бабищ – еще более мощные бабищи, спорить с которыми не только бесполезно, но и опасно, приезжали из прекрасных древних русских городов, и привозили экзаменаторам Литературного домашние яички. Экзаменаторы охотно это брали и ели, потому что были дохлыми горожанами, и экологически чистые деревенские яички помогали им продлить их мучения. За это экзаменаторы принимали в Литературный юных бабищ.