Юные бабищи варили борщи, а потом расходились по своим комнатам, где его лакали.
Однажды одна из таких бабищ посмотрела на меня в коридоре своими коровьими глазами и сказала:
Эй, ты. Да, ты.
Я? - насторожился я.
Ты! Иди со мной! – сказала бабища.
Мне стало жарко – от нее исходила такая жарища!
Я подумал, что сейчас я изведаю настоящую русскую бабищу. Еще я подумал, что все в Москве не так уж плохо, и зря Стасик мне говорил, что в Москве – как на войне. Вот ведь пришел уже первый успех. Такой, каким он должен быть у поэта – легкий, быстрый и без борьбы.
Она шагнула в дверь своей комнаты, а я пошел за ней. Когда я шел за ней, я посмотрел на ее жопу. Она была вся в розах. Такой у нее был халат. Мне было страшно. Но я шагнул в комнату.
В комнате она поставила передо мной тарелку борща, огромную такую, в тарелке плавали тонны капусты, картофеля, моркови, свеклы. Я почувствовал себя хряком-производителем, которого кормит молодая красивая свинарка. Мне понравилось почему-то это чувство. Я стал есть борщ.
Это было трудно. Он был обжигающе горяч, и его было мучительно много. Я потел, дул на ложку, но ел, потому что видел, что бабища смотрит на меня испытующе, а я помнил по русской прозе, по Шукшину, по Бианки, в общем, я не помнил, где читал, но помнил, что настоящая русская бабища мужика по еде выбирает: если ест много, значит, подходящий мужик, крепкий, с таким бабища в сеновал без страха нырнет. Сеновала, правда – я успел краем глаза окинуть комнату – не было поблизости. Была кровать, белоснежно заправленная, такая белая, как будто в том углу, где стояла кровать, в комнате выпал снег, на снегу пирамидой были выложены взбитые, как сливки, подушки, штук семь, одна другой меньше. Я уже прикидывал даже, как использовать самые верхние, небольшие подушки, и множество страшных мыслей посетило меня. Например, я прикинул, что можно самую маленькую подушку положить ей на лицо.
Я доел борщ, широко утер рот, потому что помнил по Шукшину, что бабищам это нравится, когда мужик, хорошо поев, широко утирает рот. Теперь я был готов к сношенью.
Но вместо сношенья бабища мне сказала:
Помоги мне повесить это.
Она показала на гигантскую полку. И дала мне молоток и гвозди.
Конечно, я мог бы гневно уйти. Но это было нехорошо. Не то чтобы я понимал, что надо отрабатывать борщ. Просто я понимал, что уйти просто так нехорошо. Шукшин бы так не ушел, думал я. Он бы ушел красиво: сначала лихо и накрепко прибил бы эту ебучую полку, а потом ушел бы, закурив в уголке рта сигаретку и едко хмыкнув, вышел, а на пороге еще сказал бы с усмешкой:
Не поминайте лихом, бабаньки.
Я тоже решил так и сделать.
Я долго прибивал эту ебучую полку, стены в общежитии Литинститута были страшно крепкие, как будто общежитие собирались брать штурмом монголо-татары, а литераторы собирались держаться до последнего ведра с кипящей смолой. Я несколько раз бил себя по пальцам, было больно, но все-таки, я прибил эту полку.
Правда, бабища сказала, что я прибил ее косо. Я по-шукшински хмыкнул в ответ, закурил в уголке рта сигаретку и отошел на пару шагов, чтобы оценить горизонтальность полки. Было отлично видно, что полку я прибил косо. Ну, в конце концов, я поэт, а не плотник. Так что я сказал:
Ну, не поминайте лихом, бабаньки.
И вышел из этой пропахшей борщом избы-читальни, вышел навсегда.
Когда дверь за мной бабища сердито затворила, и я уже сделал несколько шагов по коридору, раздался страшный грохот.
Это упала полка. Конечно, она упала. Говно - гвозди, - по шукшински подумал я. За дверью был слышен бабий визг. Полка явно упала на кровать с пирамидой подушек. Но я не стал возвращаться. Герои не возвращаются к руинам разоренных городов.
Так я разочаровался в общежитии Литературного института, где воняло борщом и селедкой, тоской и борщом, тоской и селедкой, тоской.
Я решил посетить некоторые избранные лекции Литературного Института, чтобы оценить уровень преподавания, собственно, литературы.
Когда я первый раз пришел в институт, светило пронзительное осеннее солнце. Москва очень красива осенью. Москва вообще очень красива. Но осенью она самая красивая. Она тихо поет себе что-то под нос и думает – что делают во мне все эти люди? Зачем они приехали и пришли все сюда? Зачем они мешают мне заниматься осенью? Ведь это мое, Москвы, любимое занятие…
Светило солнце, листья падали мне под ноги, как мои мечты, желтые, еще живые, а уже жить не будут, и воздух такой, в воздухе финалом пахнет.