О как… - сказал я задумчиво. – Куда я попал…
В Москву, - ответил Стасик, и грустно подлил себе еще вина.
Я опечалился и уставился в окно.
За окном была Останкинская башня. Из лилового неба она смотрела на меня своими круглыми желтыми кальмарскими глазами. Мне было не по себе.
Вдруг в окне появился Винтокрылый. Он висел в воздухе, низко гудя четырьмя своими турбовинтовыми двигателями. Я понял, что мои Иерофанты добрались, наконец, до Москвы. Я улыбнулся. Я ждал их. Они всегда опаздывали, но всегда меня находили. Я вздохнул с облегчением. Я знал, что с ними я точно не пропаду. Потому что они – гигантские духи Зла, и их нельзя победить, а я с ними дружу, значит, и меня победить нельзя.
В это время за моей спиной появился Этот-За-Спиной. Он навис надо мной огромной тенью, потом наклонился к моему уху и сказал мне тихо:
Спроси его, зачем ему жить сто лет.
Стасик, - сказал я, я всегда делал, что мне говорил Этот-За-Спиной. – Слушай, прости, давно хотел тебя спросить. Зачем тебе жить сто лет?
Зачем? – Стасик натужно рассмеялся. – Как зачем? Ну, так… Чтобы… Подольше… - Стасик явно был растерян. – Подольше…
Спроси его, - шепнул мне Иерофант. – Он хочет похоронить всех друзей?
Стасик, ты хочешь похоронить всех друзей? – спросил я.
Стасик несколько раз изменил цвет лица – он легко заливался краской различных цветов при волнении. И ответил:
Ну, что ты…
Нет, скажи, - настаивал я, подбадриваемый Иерофантами. – Ты хочешь похоронить меня?
Ну, зачем ты так… - сказал Стасик, опустив глаза. – Я об этом не думал.
Ты похоронишь меня? – спросил я совсем уже безумно.
Я не планировал! – почти закричал уже от ужаса Стасик. – Но если придется, то да, конечно, не волнуйся. Как положено. Как писателя.
Где? – наседал я, погрузив Стасика в кошмар будущего.
Если… мои связи… позволят, то на Ваганьковском! - выпалил Стасик, лихорадочно соображая.
Рядом с Высоцким? Обещаешь? – совсем сдурел я.
Да! Да!! – Стасик был рад обещать все что угодно, лишь бы эта пытка прекратилась. – Я постараюсь… Поближе…
Я отстал от Стасика – я был удовлетворен его ответом.
Все-таки, не зря я столько лет имел при себе семнадцать Иерофантов. Они часто помогали мне пройти кратчайшей дорогой к истине. Кратчайшая дорога к истине часто была плохой и вызывала тряску в пути, но зато, будучи кратчайшей, экономила массу времени.
Я стал жить у Стасика в общежитии Литинститута. Довольно быстро я разочаровался – сначала, в общежитии Литературного института, потом – в самом Институте, а потому уж и в современной русской литературе.
В общежитии Литинститута сначала поразила вонь. По моему убеждению, русская литература не могла, не должна была так вонять. Да, русская литература, по моему убеждению, могла себе позволить разить. Но чем? Она должна была разить духами, да, пусть дешевыми, я был готов даже к этому. Русский поэт, думал я, может себе позволить притащить в свою берлогу грязную блядищу – для вдохновения, чтобы упасть на дно, ниже дна, туда, куда-то, во влажную низину, в болото, в торф, в низы, в самую нижнюю точку морали. Это важно для поэта.
Поэзия также может, допускал я, разить пролитым на стол, на пол, на себя, вином, дешевым теплым вином, отвратительным. Пусть так. Откуда у поэта деньги на дорогое вино? Дорогое вино пьют одни пидарасы.
Наконец, русская литература могла себе позволить разить анашой. Потому что анаша вызывает кратковременное расстройство мозга и обострение воображения – а все это важно для поэта.
Но в общежитии Литинститута не разило ни анашой, ни дешевыми духами, ни вином. Там воняло жратвой.
В жратве как в таковой тоже вроде бы нет ничего унизительного для поэта. Я был готов к тому, что поэзия может разить жратвой. Но какой? Это могла быть сложная, порочная смесь – зефира и шоколада, (это для кормления блядищ), черствого черного хлеба, (хлеб поэта труден и скуден), картошечки, простой и святой, запеченной в костре из рукописей (это для себя), папайи, маракуйи и фейхуа (это привезено из странствий), сочащегося еще кровью, жареного на открытом огне мяса, (это для поэтов – сподвижников), мяса юной лани, убитой на охоте, зарезанной собственными руками, поэт должен мочь перерезать тонким и острым, как молодой месяц, ножом, горло лани, и она должна погибнуть девственницей.