Когда прошли годы, и свое дедушка уже отпытал, он увлекся фотографией. Он любил фотографировать виды, и делал прекрасные видовые снимки. Он аккуратно вклеивал их в альбомы, и подписывал их так: Осенний лист. Утка на озере. Жук. Муравей. Роса на травинке.
Рыбалку дедушка тоже очень любил. Потому что она его успокаивала. А это всегда было очень важно для дедушки – успокоиться и ненадолго забыть о содеянном. Потому что если дедушка не успокаивался, и помнил о содеянном, в нем просыпались его наклонности, и он снова хотел содеять что-нибудь из содеянного. Поэтому всегда для всех было лучше, если он был на рыбалке.
Его жена, моя бабушка по линии папы, была актриса. Я ее не видел. Она умерла до моего рождения. Она была красавица и умница, и даже закончила первый выпуск ВГИКа – института кинематографии, в те самые чудесные времена, когда в стенах его трудились пионеры и новаторы мирового кино – Эйзенштейн, Мейерхольд, и прочие одаренные евреи, замученные впоследствии моим дедушкой или его ближайшими товарищами по клещам и ножовкам.
История знакомства моего дедушки и бабушки была романтична. Бабушка – тогда юная актриса – была красива и от этого была замужем. Ее мужем был преуспевающий коммерсант. Он создавал для бабушки все условия, чтобы ее карьера актрисы шла в гору. Он покупал ей шляпки и жакеты, кольца и браслеты. Однажды в Питере состоялся бал, который давали питерские чекисты, молодые, высокие, красивые палачи. На бал были позваны девушки-актрисы из Москвы. Мой дед сразу же положил свой холодный глаз на юную актрису. Они станцевали пару мазурок, а потом он прижал ее к себе, так, что у нее перехватило дыхание, и сказал ей: беги со мной, сейчас или никогда. Дедушка, я подозреваю, был не только палач, но и по жизни герой и романтик - что, впрочем, обычное дело для хорошего палача.
Бабушка сказала: да! Потому что – «да!» - это единственное слово, которое во все времена женщина говорила герою. Потому что слово «нет» - этого герой не приемлет. Он скорее скажет «нет» - жизни, чем услышит от жизни – «нет».
Стали они жить-поживать, и папу моего наживать. Когда папа вырос, они его как-то упустили. Это случается с родителями сплошь и рядом. Потому что время летит быстро. Вчера еще – ребенок, при котором можно браниться и спариваться. А завтра – уже взрослый парень, который уже сам бранится и спаривается с кем попало, в родительском доме.
Когда папа стал подростком, он стал пить вино. А его родители этому не придали значения, потому что были слишком заняты. Дедушка увлекался фотографией, и снимал росу на травинке, и его никто, как уже было сказано выше, не решался от этого занятия отвлекать, так как это было опасно. А бабушка любила искусство. Она ходила на спектакли и оперы. С собой она брала маленький позолоченный бинокль, подарок дедушки. Чтобы лучше видеть гланды оперных примадонн. На своего сына, моего папу, она в этот бинокль не смотрела. Поэтому сына просмотрела.
Так родители просмотрели сына, и он - мой папа - стал одаренным ученым и конченым синяком. От слова синячить. То есть, пить.
Если с другом вышел путь – веселей дорога
Научили папу пить друзья. Друзья первый раз налили папе полный стакан, папа попробовал и сказал:
- Хорошо!
Тогда друзья спросили:
- Еще?
Папа сказал:
- Да.
Друзья еще налили, папа снова выпил, а друзья налили еще, даже не спрашивая, хорошо ли, потому что и так по папе было видно, что хорошо. Папа выпил еще, а друзья все наливали и наливали, потому что друзьям не жалко, на то они и друзья. Когда папа выпил восемь лишних стаканов, именно такова нужная для всего, что случится потом, дозировка, в его голове запели цыгане. И не смолкали потом. Никогда. Потому что если в голове человека запели цыгане, заставить замолчать их может только лопата могильщика.
Цыгане, конечно, мешали папе работать, и папа даже иногда жаловался на цыган маме, но вскоре он приспособился, и научился работать, даже когда они поют в голове. Папа очень своеобразно работал. Он писал свои формулы в самых противоестественных позах. Он писал стоя, лежа на полу, стоя на коленях перед табуреткой. Папа почему-то начисто отрицал письменный стол. Наверное, потому, что чем противоестественнее была поза, в которой папа находился за работой, тем ярче и жестче выжигал формулы на бумажках светоч папиной мысли. А стоило папе сесть за стол, как цыгане брали свои источающие повидло гитары, с печальными лицами окружали папу, и тряся курчавыми головами, начинали: Ай-тыщ-тыщ-тыщ, ай-тыщ-тыщ!