Мама в папе не ошиблась. Он мучил ее так, как могут это делать только герои. Конечно, мама была несчастна. Полжизни она прожила с моим страшным папой и его формулами и цыганами в голове. Потом папа умер, но от папы родился я, и мама сначала верила, что я – ее утешение на старости лет. Но я оказался еще страшнее папы, оказалось, что есть династийность.
Вторые полжизни мама прострадала со мной. Папа только писал формулы, пил вино и пел с цыганами в своей голове. А я писал стихи, пил, курил, нюхал, ел, шпиговался, пел с Иерофантами в своей голове,а Иерофанты поют намного громче и страшнее цыган. Но об этом я расскажу подробно потом.
Пушкин в ссылке
В детстве я жил в маленьком дворе, спрятанном в самом сердце маленького старого города. Старый город доживает до старости потому, что сердце у него стучит медленно. Но верно. Все в маленьком городе происходит поэтому тоже медленно. Но верно. Верность – есть такая черта в маленьких городах. В больших городах такой черты нет, и поэтому такого слова там не знают, а если его в большом городе произнести, могут принять за иностранца и спросить вэр ар ю фром. Двор, где я рос, был хорошо укрыт от великих холодных ветров, в нем всегда было тепло и, пока я его не покинул, никто не мог меня там найти. Конечно, мои Иерофанты всегда могли меня найти. Но к своим Иерофантам я привык. Я расскажу, кто они такие, позже.
Я родился в месте ссылки Пушкина. Именно этот факт сформировал меня как мыслителя. Или не сформировал. Как бы то ни было, доподлинно известно, что Пушкин в месте моего рождения - в оплетенной виноградными лозами Молдавии - чувствовал себя плохо, потому что в то время в Молдавии Пушкину было скучно – там не было балов, мазурок, юных красавиц с ножками и грудками, которые Пушкин, как честный нигер, так любил и всегда ловко рисовал на полях своих текстов, а были только декабристы из маломощного и малочисленного Южного Декабристского Общества, о котором истории известно, что оно ничего не добилось, и слава Богу. Пушкин откровенно томился, попивал винище и мечтал о развратном Питере. Примерно так же здесь провел ряд лет и я. Здесь прошел процесс моего становления, если таковой вообще у меня был.
Многие особенности моей личности, вероятно, объясняются страшным наклоном улицы, на которой я вырос: она сбегает с холма, на котором когда-то захотел появиться город, под углом градусов в сорок пять. Под таким же углом, а лучше сказать, креном, испокон веков сбегают вниз по улице, не помня себя, и ее обитатели. Если идти по этой улице, наоборот, снизу вверх, в гору, вдоль дурно асфальтированной гипотенузы, идти не спеша, по-сизифьи, то сначала обнаруживается патологическое скопление салонов фотографии, управляемых старыми евреями. Их - салонов – семь, в пределах трех кварталов, евреев в салонах - тоже семь, есть в этом какой-то знак, каббалистический, бля буду, но расшифровать его я не берусь – боюсь. Приезжий мог бы от такого количества салонов фотографии заподозрить у местного населения запущенный нарциссизм, но я, родившийся здесь, могу развеять этот миф – местное население редко любуется своим изображением, еще реже любуется собой, еще реже для этого есть повод, а отдельные представители местного населения даже не догадываются, какие они снаружи.
Далее улица проходит, толкаясь, сквозь главный городской базар, шумный, производящий главное достояние южного города – запахи. Кишечные, вечные запахи базара: помидоров, чеснока, острого перца - тонкого, как язык гадюки и жгущего, как напалм, подвешенных за ноги кур, сатирически смрадной косметики, торгующих ее быстроглазых цыганок, конопли, есть че, есть, сколько есть, тебе хватит, не хватит, я изменился, творога, масла, опять творога, этот лучше, а чем, корова моложе, меда, это ваш мед, нет, пчелиный, брынзы, укропа, вина, виноделов, кваса, клозета, рыбы, свиных голов на крюках с презрительно скривленными пятаками, нет, этот меня не купит, не тот человек, сала, хрена, вымени, женщины, дынь, арбузов, в какую цену арбузы, берите, мужчина, осталась последняя тонна, гогошаров, это такие красные сладкие перцы, по форме похожи на яйца, не от кур, а от мужчин, поэтому в этих местах говорят о проблемах: влип по самые гогошары, и еще – запах муста, это такое молодое вино, чуть недобродившее, в этом суть юга, все здесь немного недобродившее, стоит дешево, пьется легко, похмелья нет, раскаянья нет. А заканчивается улица – на высшей своей точке - понятно чем. Старым, заросшим лианами и небылицами - кладбищем.