А еще через секунду из дома вышла бабушка. Она слышала шум, и она подумала – это шалим мы, дети. И она прихватила с собой розовый сверток шоколадных конфет – она хотела угостить нас. Она сделала несколько осторожных точных шагов слепого по двору, предлагая пустоте, темноте и самому хаосу - шоколадные конфеты. Но конфеты никто не брал, и бабушка напряженно прислушалась – почему столько криков боли и ужаса, и почему никто не хочет конфет?
Она сделала еще шаг, сойдя с порога. Белые невесомые тонкие перья летали вокруг нее по воздуху. Одно из них коснулось ее лица – она вздрогнула, вытянула вперед руку, повела ею перед собой.
Так я помню это – бабушка стоит в облаке перьев среди разбросанных по двору белых камней и вдавленных в грунт белых птиц, она стоит, с вытянутой рукой, и рука ее, и слепое святое лицо ее ищет в воздухе перед собой ответа – что случилось? Кто шалит? Кто здесь? Сам хаос? И что, он не хочет конфет?
Так я понял, я понял тогда, что есть ебическая сила, и есть хаос, и он не захочет конфет, когда он придет. Не откупиться конфетами от хаоса, любя его, балуя и считая хаос ребенком.
И, кстати, так я впервые открыл для себя значение важного – для героя – понятия: «максимум».
Английский газон
Я рос. Да, я рос. Я рос как трава – солнце на меня светило, и я рос, и никому не мешал. Конечно, трава и ее бурный рост может мешать – если там, где она растет, кто-нибудь, например, хочет английский газон. В таком месте траву начинают сначала стричь, надеясь, что стрижками из нее можно сделать английский газон. Но это не получается, стриженая простая трава наутро опять выглядит как стриженая простая трава, а не как английский газон. Тогда траву начинают пропалывать. Наутро – тот же итог. Много свежей простой травы, прополка ей полезна. Тогда траву начинают яростно перекапывать. Наутро – тот же итог. Перекопка тоже полезна простой траве. Тогда пригоняют в это место тяжелую технику и орды рабов, и вырывают ковшами траву вместе с метром земли, и увозят на помойку. А на этом месте кладут сначала, чтоб выровнять землю, погибших в борьбе за газон рабов, а поверх – уже сам английский газон.
А траву вместе с метром земли выбрасывают на помойку. И она там растет. И хорошо себя чувствует. Потому что увезла с собой в путаных корнях - метр родной земли. И потому что она любую землю, вообще-то, за один дождь - может сделать родной. Особенно, богатую органикой землю помойки.
А английский газон плохо себя чувствует, потому что чувствует, что растет на месте простой травы, не на своем, на чужом месте, плюс - растет на рабах, а они хоть и органика, но с тревогой и страданиями в генокоде. Плюс по газону все время ходят - либо гольфисты, либо футболисты, либо иные пидарасы, любящие английский газон. Справедливости ради надо сказать, что гольфисты также нередко бывают пидарасами. Да что там говорить – гольфисты сплошь пидарасы. Футболисты тоже бывают пидарасами, но давно замечено, что реже, много реже гольфистов. Парадокс? Нет.
Так вот, я рос, как трава. В том месте, где я рос, никто не хотел английский газон. Некому было там хотеть английский газон. Все в том месте, где я рос, любили простую траву, потому что были ей, потому что вышли из нее, потому что в нее ушли.
Шайбу, шайбу
Я рос, и смотрел по сторонам. Многое удивляло меня.
Я помню, мне казалось странным, почему у взрослых людей – не у всех, конечно, но у многих - такие лица. Лица были похожи на маски хоккейных вратарей. В детстве я любил хоккей, и мне нравились вратари, потому что они были похожи на рыцарей – они были в доспехах, а лица у них были загадочно скрыты под железными масками. Было понятно, зачем – потому что шайба, если вонзится в ебло, не прикрытое маской - принесет боль и унижение. Но почему обычные люди, не хоккеисты, ходили тоже в хоккейных масках, я не понимал. Ведь все они не могли быть вратарями! Более того, вокруг не было заметно ни одной шайбы. Именно поэтому я, когда был маленький, - это мама рассказывала мне потом, - часто кричал, видя лица людей:
- Шайбу! Шайбу!
Потому что так всегда кричали на хоккейных матчах, я слышал по телевизору.
Однажды к моей маме пришли сослуживцы. Мама моя в то время стала жить на квартире, которую ей дали. Я редко бывал на этой квартире, я жил у бабушки с дедушкой, в старом дворе. Мне там нравилось. А мама стала жить одна в новой квартире, ей - там нравилось, не знаю, почему. Мама редко брала меня туда, хотя я часто просился. Ведь я был мал, бедняга, и хотел быть с мамой. Но мама была занята – ей приходилось ночами печатать на машинке, чтобы зарабатывать деньги, они были нужны на мое лечение. Я болел все время. А болел я потому, что мама редко брала меня к себе на квартиру, а ведь я был мал, бедняга, и хотел быть с мамой, но не мог, от этого страдал и все время болел, как гибридный персик, а мама редко брала меня к себе в квартиру, потому что была занята – ей приходилось ночами печатать на машинке, чтобы зарабатывать деньги, они были нужны на мое лечение. В общем, довольно запутанная тема – с моим лечением.