Зато, когда я все-таки попадал в квартиру мамы, это для меня всегда был праздник. Я любил смотреть на печатную машинку мамы и слушать, как она печатает. Машинка у мамы была большая, пафосная и немецкая. Немцы очень любят пафос, поэтому все, что они делают, исполнено пафоса, изготовлено из металла и хорошо работает, с характерным лязгом. Я думаю, у немцев внутри тоже есть лязг. Кстати, моя бабушка по линии отца была немка. В нашей семье говорили, что она была чистокровная немка. Не знаю, почему про бабушку-немку говорили, что она чистокровная, как про овчарку. Я думаю, потому что это престижно – быть чистокровной немкой, да и чистокровной немецкой овчаркой быть тоже престижно. Потому что чем немецкие крови чище, тем громче внутри у их носителя лязг. У меня четверть немецкой крови, так что я не очень чистокровный немец, но внутри у меня тоже есть лязг, усугубляемый Иерофантами, о которых я еще расскажу.
Мне нравилось смотреть на мамину машинку, а иногда, когда мама разрешала, я ударял по кнопкам машинки, она издавала лязг и вонзала в бумагу красивые буквы. Это сразу меня заколдовало. Мне нравилось вонзать в белый лист бумаги буквы. Когда мама заканчивала печатать лист, она крутила такой специальный барабан, и со скрежетом и лязгом из машинки выползала страница, вся зверски изгвозданная красивыми буквами. Это была магия. Белая магия. Белая, как чистый лист формата А4. Есть магия в чистом листе формата А4. В компьютерной клавиатуре, на которой я сейчас все это пишу, нет этой магии, потому что нет бумаги, и ничего не лязгает. Просто внутри экрана, который одновременно и жидкий, и кристаллический, что до сих пор я считаю усмешкой над собой и своим пониманием - появляются буквы. Любую из них можно стереть в любой момент. Нет в этом непоправимости, нет чистовика, нет ответственности перед бумагой, нет лязга, нет вечности. А в старой немецкой печатной машинке был не только лязг, была поэзия, немецкая поэзия тоже, кстати, основана на лязге, как и сам немецкий язык. В машинке была суровая окончательность. А это главное. Если уж стукнешь по кнопке с буквой «а» - стальная спица с кулачком на конце с адской силой вылетает в сторону бумаги, и со всей силой, навсегда, пригвоздает к бумаге букву «а»: на, тебе бумага, букву «а»! И все, бумага уже с буквой «а», и вернуть уже ничего нельзя.
Мама моя была хоть и не немка, но лютая перфекционистка. Если она ошибалась, и впечатывала в бумагу не ту букву, она тут же сминала листок и в ярости выбрасывала его себе за спину. Это было красиво, в этом была непримиримость мамы как оператора печатной машинки. В общем, это все меня заколдовало. Возможно, поэтому, а скорее всего, только поэтому я и стал писателем. Конечно, если бы я знал, когда становился писателем, что для того, чтобы стать писателем, мало печатать на машинке, надо еще быть готовым к духовному подвигу, я бы еще подумал, становиться ли мне писателем, и так ли уж мне нужен духовный подвиг. Тем более, что духовный подвиг писателя вообще на хуй никому не нужен, кроме самого писателя. А часто не нужен и самому писателю, и к тому же крайне ему вреден. Впрочем, все это сложно, и к теме выбора профессии я еще вернусь.
Было интересно смотреть, как мама печатает. Но не менее интересно было то, что именно мама печатала, а еще больше - то, что мама говорила о том, что она печатает. Мама не была писателем, и следовательно, печатала не романы. Она при помощи печатной машинки зарабатывала на мое скорейшее излечение. Поэтому мама, по сути, была фрилансером – то есть, мама брала и осваивала коммерческие заказы.
Мама печатала диссертации вьетнамцев. Я уже никогда не узнаю, потому что я и не пытался никогда узнать, почему заказчиками моей мамы были вьетнамцы. Я с ужасом думаю, что в этом есть какой-то смысл, или хуже того, символ, и надеюсь, что его нет. Дело в том, что вьетнамцы приезжали в наш город учиться. Когда приходила пора защищать диссертацию, вьетнамцы покупали диссертацию у какого-нибудь мощного русского звездолета вроде моего папы. То есть, сначала вьетнамцы покупали контент. Затем контент надо было размножить. Но так как в те времена еще не было компов и принтеров, приходилось размножать контент на машинке – то есть, обращаться к моей маме. Я не знаю, зачем вьетнамцам нужны были диссертации. Я также никогда не узнаю, о чем были эти диссертации. Жалею ли я об этом? Нет.