- Конечно, не простой Гоголь! – еще более обиженно возразил я, потому что высоко ценил талант Гоголя и был уверен, что внутри Гоголя тоже жили Иерофанты, как внутри меня, но об этом я расскажу позднее.
- Это двери! – сказала Нина Яковлевна.
Я внимательно посмотрел на нее, силясь понять, в себе ли она. Она была в себе, во всяком случае, ровно настолько, насколько вообще может быть в себе человек, тайно хранивший маленький ржавый ключик сорок лет.
Потом я посмотрел на Гоголя, и хоть я и допускал, что Гоголь – это двери, но решительно не видел, как в эти двери войти.
- Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна портрету. – Это я, Нина. Я его привела.
Вот тут-то я испугался так испугался. Нет, я испугался не тогда, когда Нина Яковлевна обратилась к портрету Гоголя, а когда Гоголь с портрета скосил глаза на нас и сказал:
- Доброй ночи, Нина.
- Сейчас утро, Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна.
- А? Да… - согласился Гоголь. – Утро.
У него был рассеянный, печальный голос. А глаза у него были не полные сарказма по отношению к царизму, как на всех портретах, а добрые и тоже печальные.
- Ну, здравствуй, - сказал Гоголь. –Негодяй, почему ты столь долго не являлся?
- Да я как-то… - промямлил я. – Так как-то. Опоздал. Троллейбусы не ходят.
- Возьми меня за нос, - приказал Гоголь.
В голове моей со страшной силой зашептались Иерофанты, кто это такие, я расскажу подробнее потом.
Один из них, Этот-За-Спиной, я расскажу о нем подробнее тоже потом, зашептал мне в ухо:
- Делай, как Гоголь говорит, а то рассердишь Гоголя.
Я всегда слушался Этого-За-Спиной, и к тому же, я знал о Гоголе достаточно много для того, чтобы бояться рассердить его. Я осторожно и с подчеркнутым уважением взял Гоголя за нос.
Нос у Гоголя был холодный и длинный, держать Гоголя за нос мне показалось удобно и не страшно.
Когда я взял Гоголя за нос, Гоголь вдруг подался назад. Я хотел отпустить его нос, но не мог. И Гоголь затащил меня в свой портрет.
Потом несколько минут я ничего не помнил. Понятное дело – я был в шоке.
Когда я очнулся, рядом, где-то рядом потрескивал огонь. Я очень осторожно открыл глаза. Оказалось, что я сидел в кресле, забравшись в него с ногами.
В соседнем кресле сидел Гоголь. Он смотрел на огонь в камине и то и дело подбрасывал в огонь рукописи.
- Холодно здесь, - сказал Гоголь, потерев длинные белые руки. – Руки мерзнут. А мне нельзя отморозить руки. Я писатель.
- Мертвые души? – спросил я, с сожалением проводив глазами очередную кипу рукописей, которые Гоголь отправил в огонь.
- Да нет, - рассмеялся Гоголь. – Это так – Донцова, Устинова, Робски, Минаев. Макулатура.
- Робски? Минаев? – удивился я, я таких не читал. – Кто это? Писатели?
- Да нет, не писатели, - усмехнулся Гоголь. - Так, хуеплеты. Они появятся позже, через много лет. А обогревают это помещение уже сейчас. Удобно, правда? Я жгу макулатуру будущего. Я это придумал. Талантливо придумано, правда? Талантливый я, что скажешь?
- Да, конечно, ну что вы! – замахал руками я на Гоголя. – Вы - гений.
- Да. Я гений, - печально согласился Гоголь. – Что ж. Тебе можно прочесть все это, - и Гоголь указал куда-то назад.
Я посмотрел за спину Гоголя. Я увидел, что мы находимся в небольшой, уютной библиотеке.
- Эти книги нельзя читать всем, - сказал Гоголь.
- А мне? – осторожно спросил я. – Почему можно?
- Потому что ты такой же, как мы! – сказал Гоголь и рассмеялся.
Было непонятно, шутит он или нет. Было страшно.
Я встал из кресла и подошел к книжным полкам.
Книг было мало. Во много раз меньше, чем в открытых фондах библиотеки имени Гоголя.
- Все, что ты прочитал раньше – макулатура, - сказал Гоголь и подбросил в огонь еще немного макулатуры.
Мне было обидно это услышать. Было обидно, что оказывается, тысячи томов, которые я прочитал – макулатура. С другой стороны, я верил Гоголю, и если он говорит, что это так, значит, это так.
Я взял с полки книгу, сдул с нее пыль и прочитал на обложке:
ПОЭТЫ-ДЕКАДЕНТЫ.