Прости меня, Элла Ни
Потом были танцы, танцы синих выпускников. До этого дня в нашей школе порой устраивали танцы, они назывались дискотеки. Я ходил на дискотеки, но не танцевал. Не потому, что не умел. Дома у меня был проигрыватель, и куча пластинок, их по моей просьбе покупала мама. Я часто, когда мамы не было дома, включал музыку, и танцевал. Танцевал яростно, как павиан. Но это было нетрудно, потому что меня никто не видел. Но на дискотеках я танцевать не мог, потому что там была вся школа, и если бы я начал там танцевать в таком же стиле, как танцевал дома, я был бы как Игги Поп. То есть, нормальным людям танцор не понятный, пугающий.
А мои одноклассники танцевали, не все, но многие. Танцевали они так себе, и я смотрел на них, как Игги Поп на Стаса Пьеху. С горечью. Но они все же были смелее меня, ровно настолько, чтобы вот эдак позориться друг перед другом. А я решиться на такие ублюдства не мог, а подлинные свои наработки в хореографии продемонстрировать не решался.
А еще были медленные танцы, которые все называли медляками и очень ждали. Тогда пацаны шли к телочкам, и танцевали с ними, раскачиваясь, как буйки, держа телочек за талию и прижимая их к груди. Я этого боялся.
Нет, раскачиваться как буй я не боялся, и забегая вперед, скажу, что потом я это часто делал, при самых различных обстоятельствах, среди которых медленные танцы были самыми редкими. Ни с того ни с сего впиться телочке в талию – это было более страшно, но тоже возможно, в конце концов, взять за талию – это ведь не схватить за жопу. Хотя именно последнее я - скажу, снова забегая намного вперед, - и предпочитал потом много лет. Но вот прижать телочку к груди, так чтобы вся она запылала прямо у тебя перед носом, вся растаяла у тебя на рубашке, как шоколад на пляже – это уже было страшно, от этого уже кружилась голова и хотелось чихать. Не знаю, откуда у меня такая была реакция. Если я представлял, что прижимаю к себе телочку, я чихал. Это была какая-то редкая форма аллергии.
Ведь я рос среди книг. Моим воспитателем был Гоголь. Он рассказывал мне самые разные вещи, но очень редко это касалось поведения на дискотеке. Однажды я даже пришел в очередной раз в потайную комнату в библиотеке, Гоголь меня позвал, потому что Блок написал пару новых стихов, и Бунин вроде бы, наконец-то, утвердил окончательную редакцию нового своего романа, правда, потом оказалось, он так его и не утвердил, но я пришел, и между прочим спросил у Гоголя, как мне научиться раскованно вести себя на дискотеке.
Гоголь прямо сказал:
- Гоцни горилки.
- Гоцни? – удивился я, я очень хорошо знал язык Гоголя, и такого слова в его богатом языке не помнил. – Николай Васильевич, но…
- Гоцни, да! – вдруг рассердился Гоголь. – Гоцни, вот мой наказ.
Я поблагодарил Гоголя за наказ, но гоцать горилку не стал – потому что зачитался новыми стихами Блока, они были очень хорошие, после смерти Блок вообще стал очень хорошо писать, даже лучше, чем при жизни, очень хорошо у него получалось, ну а потом до горилки уже как-то руки не дошли. Вернее, потом, много позже, руки как раз дошли, хотя ходить должны не руки, а ноги, но дошли вот именно руки, потому что ноги дойти уже не могли, но об этом позже.
В общем, на дискотеках я вел себя тогда позорно. Сидел в стороне и старался угадать, какая из телочек пришла без лифта. Лифтом (с ударением на последний слог) назывался лифчик. Многие девочки в нашем классе приходили на дискотеку в лифчиках, но несколько девочек его не надевали. Много лет спустя, от одной из своих пьяных одноклассниц, она стала проституткой, потому что любила Цоя, но об этом позже, я выяснил, что из дома родители всех девочек выпускали на дискотеку в лифчиках, но некоторые девочки тайком перед дискотекой в женском туалете лифчики снимали. Делали они это, оказывается, потому, что им нравилось, когда мальчики их сильно прижимают к себе во время медляков, и без лифчиков это было приятнее, так как сдавливались соски. А в лифчике сдавливались только ребра.
Я сидел, и наблюдал. Это было занятие тех, кто не танцевал. Любовь скорее к созерцанию, чем к мазуркам – вот что сказывалось во мне тогда, вот что роднило меня с Евгением Онегиным, впрочем, он был упомянут много выше, и сейчас не до него.
В тот вечер, когда мы с Кисой еще добавили вина в туалете, я вдруг почувствовал что-то. Я стал прислушиваться к своим ощущениям. Они были смешанными. Кружилась голова, подташнивало, но это не главное. Я чувствовал нарастающее ощущение, которое мне очень понравилось. Это было чувство возвышенного, светлого не понятно чего. Тогда я не знал, что, придя ко мне однажды, это чувство не покинет меня никогда.