Когда мы с Кисой поняли, что натворили, нас охватил ужас. Я, как писатель, понимал, что несу писательскую ответственность за все, что случилось. Киса, хотя и не был писателем, а собирался стать летчиком-испытателем, тоже чувствовал некую ответственность, перед небом – ответственность испытателя. Мы решили, что выход один – продолжать переписку. Было бы слишком жестоко сейчас лишить Эллу света, который пришел в ее мрачную жизнь.
Мы написали Элле новую, явно вызывающую записку, в которой было сказано: «Элла, невыносимо терпеть эти муки. Давай увидимся и сгорим в огне настоящей любви».
На следующем уроке Элла вдруг подняла руку. В классе пронесся вздох разочарования. Элла давно не тянула руку, ничего не учила, коллекционировала двойки, и как говорили учителя, «катилась по наклонной плоскости».
Учитель алгебры, напротив, был приятно удивлен поднятой рукой Эллы и сказал:
- Ну, наконец-то, Эллочка, я снова тебя узнаю. Пожалуйста, иди к доске.
Эллочка своей корявой походкой вышла к доске, и глядя куда-то в окно, негромко и нежно произнесла:
Прекрасный незнакомец N,
Мой милый друг,
Не знаю я кто ты,
Но всех на свете лучше ты,
Не знаю я куда писать тебе ответ,
Но знаю что тебя на свете лучше нет,
И не разлучит нас беда.
На твой вопрос
в письме твоем последнем
отвечу я, конечно: да!!!
Шок был всеобщим. На глазах у девочек стояли крупные слезы. Все охуели. Учитель тоже. Но попытался все свести к шутке и рассмеяться, но весь класс сурово посмотрел на него как на выродка, и он, поняв, что может реально обосраться как педагог, закашлявшись, произнес:
- Ну что ж, Элла. Прекрасные строки. К алгебре это имеет, конечно, косвенное… Ну, что я могу сказать… Молодец, Элла. Садись.
В этот же день мы с Кисой сели на экстренное совещание. Было ясно, что Элла согласна увидеться с прекрасным незнакомцем и на первой же встрече сгореть в огне любви, как ей предлагалось. Но мы с Кисой решительно не были готовы выпустить на встречу с Эллой прекрасного незнакомца, потому что он был плодом нашего больного воображения, был эфемерен и для личной встречи с Эллой не годился. Вместе с тем, было ясно, что надо что-то делать.
Мы стали разрабатывать теорию о том, что незнакомец – таинственный. Мне очень нравилось это слово. Следующее письмо мы так и подписали: «Твой таинственный N». В последующих письмах мы с Кисой впали в полный байронизм. Мы писали Элле о том, что незнакомец бродит одиноко по самому краю высокой скалы, в лунную ночь, и на нем черный плащ, и что он адски хочет ей показаться на глаза, и заключить ее в объятия, но не может, потому что он хочет оставить любовь высокой и чистой, как помыслы голубя.
Элла от этих тревожных известий совсем обезумела. Она писала свои ответы незнакомцу, высоким амфибрахием, прямо на доске, или включала их в свои ответы у доски.
Мы с Кисой поняли, что дело худо, когда однажды учительница физики вызвала Эллу к доске. Элла вышла к доске и, решительно умолчав о заслугах Ньютона, вдруг сообщила золотой осени за окном, что она согласна бродить по скале, на холодном ветру, завернувшись с тобой, милый друг, в твой черный плащ.
Учительница вдруг наклонилась к Элле и в ужасе отшатнулась. И спросила:
- Элла, чем от тебя пахнет? Ты куришь?
Элла своими фанатичными глазами взглянула на учительницу и сказала:
- Вы тоже курите, Софья Зиновьевна. Всем известно.
Учительница физики закашлялась хроническим кашлем курильщика и выгнала Эллу из класса.
Мы с Кисой так и не нашли решения. А потом решили, что без переписки с Эллой нам будет неинтересно жить. И ей тоже. Так мы и писали ей письма два года.