На новый год отец женился. Просто съехался с красивущей солдаткой Лизой, почти сразу обрюхатил ее, и, как водится, о них с Танькой напрочь забыл. Зато Лиза не забыла. От убитого на войне мужа у нее уже был сын, и в ожидании нового ребенка эти две «оглоедки», как Лиза называла Нину и Таньку, в доме были совсем ни к чему. Лиза частенько давала затрещину то одной сестре, то другой, а еду приходилось выпрашивать, хотя бы кусок на двоих. Но Нина ничего не замечала, все прощала и, по обыкновению своему, молчала.
Невеселый пришел новый, 1945 год. О маме и сестрах так ничего и не было известно, отец таился, а о том, чтобы сбежать в дырявой одежонке в 40-градусный мороз в неизвестную дорогу, Нина думать не хотела. Такие думки вытесняли нежный мамин образ, почти все время стоявший перед глазами. Да и отчего-то мысли стали тягучими, как кисель. Но чего не замечала девочка, видели другие. Жившая этажом ниже тетя Варя частенько виделась с Лизой в общей кухоньке. Лиза заваривала при тете Варе какую-то травку, а потом разливала это варево по чашкам для Таньки и Нины. «Что это у тебя?» – как-то полюбопытствовала соседка. «Витамины,» – стиснув зубы, процедила Лиза. Варя давно уже догадывалась, что это были за витамины. И, глядя на квелую Нину, она окончательно все поняла. И как раз под Рождество не выдержала.
В темном общем коридоре схватила Нину за плечо, а та даже не испугалась. Девчонке давно было все равно, бьют ли ее, пугают ли. «Бежать вам надо, со свету вас Лизка сживет»,– горячий шепот соседки будто будил Нину, – «сегодня же надо, как в школу пойдете. Скажи сестре. Дорогу я вам покажу. Ничего, Бог даст, выйдете в свою деревню. Бог даст, не замерзнете. Бог даст…»
А дальше – как в неспокойном сне, когда лихоманка бьет. Не помнит Нина, как Таньке сказала, и как та согласно закивала, не помнит, как в школу пошли, а за углом их тетя Варя ждала и в другую сторону от Пальмино повела, не помнит, как на дорогу рукавом махнула да приказала строго-настрого не сворачивать. Очнулась, лишь когда в глаза что-то больно ударило – то был луч клонившегося к закату солнца. Холод добирался аж до сердца. Руки заледенели. Да еще Танька, хоть и старшая на два года, но глупая, как малый ребенок, трясла Нину за воротник. «Тты, дурында, – плакала Танька, – вот куда идти-то щас?» “Как это, куда, домой,» – отвечала Нина, с трудом сама понимая, где он, дом. «Я у тебя сто раз спрашивала, куда свернуть, – надрывалась сестра, – ты что мне сказала: вон туда; а вон туда, мы и пришли, не знамо, куда… Дурында-а-а». «Сама ты, чадо гнилое,» – огрызнулась Нина, вспомнив, как их с сестрой «любовно» называла Лиза. Девочка огляделась. Темнело. Кругом – высокие сосны, через пару-тройку деревьев просвета уже не видать. И дорожка – одна, едва различимая. Оглянулась – а позади плотным кольцом обступила чащоба. Деваться было некуда, и сестры зашагали. Подмораживало. Танька, кутаясь в платок, молчала. Было и без слов понятно, что они заплутали. А тут еще заледенелые сучья стали падать с громким стуком, будто их кто рубил. Внезапно позади затопало и запыхтело, и трусливая Танька, заорав, бросилась бежать. Нина – следом, хотя и была не робкого десятка. Тяжелое дыхание и топот заполонили весь мир. «Волки!» – не оглядываясь, в один голос закричали сестры. Но, сделав пару шагов, Нина растянулась, зацепившись одежонкой за куст, и зажмурилась. «Стойте, девки! Дайте отдышаться!» – у самого уха раздался голос. – «Не бегите. Болото там!»
…«Вы откель, бедолаги?»– дед в валенках и с топором за поясом усадил девочек в сани и накрыл дохой. «В Томоль идем,»– за двоих ответила Нина, – «домой». «Вот, слухайте. Тут до Томоля еще километров десять, почитай будя. Заплутали вы. В лес идете. А дороги дальше нетути. Я за дровами сюда из колхоза ездию. А мы вот так исделаем. Я вас чичас через Ермакова провезу, а уж дальше – сами. А по лесу не бродить! Волков нонче – страсть».
Замелькали версты, лошадка бежит быстро, сон морит. Сомлевшую Нину толкнула чья-то рука: «Все, пичуги, вылазь», – это был их провожатый, – «нельзя мне доле, лошадь уж давно пора в колхоз вертать. А вы по энтой дороге идите, ага, токма матрите, никуда боле не сворачивайте, она прямехонько до Томоля-то. И вота, сухарь вам, что ля, хоть один, да все ж не с пустым брюхом по морозу».