Сестры, кивнув деду напоследок, затопали по дороге. Казалось, вот и все, почти дома. Только Танька через час загрустила и шаг поубавила. Снова куталась в платок, горбилась, ныла, плелась все тише и тише. Видать, заболела. Уже и сухарь съели без остатка. И того и гляди ночь опустится на белый мир. А Томоли все не видать. Но Нина верила, что за холмом их с Танькой ждет мама. Цепляясь за эти мысли, она побежала, и только минут через десять поняла, что одна. Таньки нигде не было. Пришлось возвращаться и искать. Заболевшая сестра лежала, тряпочкой, прямо на дороге.
«Танька, дурында, чадушко ты мое, вставай! Немного осталось, вон избы видать,» – плакала Нина. «Темно, страшно мне одной», – девочка заливалась слезами и звала сестру. И вдруг, словно из-под земли, из окоченевших и побелевших Танькиных губ послышался тихий голос: «Ниииин, смотри, звезда! Нииин, красиво-то как!» Девочки взглянули на небо. Оттуда, из холодной синей тьмы, подмигивала им сверху первая рождественская звезда.
А на Старый новый год в доме появился отец. Мама как раз вернулась с молоканки, принесла немного обрата, и в хате стал настоящий праздник. Девчонки весело галдели и бегали, натыкаясь то на ведро, то на ухват, а мать беззлобно хлестала их веником. Вдруг распахнулась дверь, и в клубах морозного пара в проеме возникла фигура отца. Он зашел, сел на скамью, положив у ног все тот же вещмешок. Кашлянул. «Гаша, там это, калитку поправить надо бы. Я после святок поправлю, ладно?» – ерзая на скамье, выдавил он. «Да не к спеху же, Егорушка», – вздохнула мать.
И Нине вдруг показалось, что в избе стало так светло и тепло, даже жарко, – от пылающих в печи дров, от лада меж домочадцами и от хозяйствующего в доме светлого рождественского счастья.