Как в большинстве подобных рискованных начинаний, награда пришла ко мне с неожиданной стороны. После моего выступления ко мне подошел джентльмен средних лет. Он был при галстуке и в дорогой одежде. По-английски он говорил превосходно. Незнакомец сказал, что очень ценит работу такого рода, как моя, отчасти потому, что она проводится в частной лаборатории без дополнительного внешнего финансирования.
Я выразил собеседнику признательность и предложил при желании посетить мою лабораторию, случись ему оказаться в Соединенных Штатах. Мужчина принял мое предложение, но потом добавил, что у него есть собственная лаборатория. Он был бы польщен, если бы я согласился там побывать. В голове у меня предупредительно прозвенел сигнал тревоги; не очень-то хотелось, чтобы меня поймали в подвале какого-нибудь здания из бурого песчаника за пределами Стокгольма в ту самую минуту, когда я буду восхищаться пузырящейся колбой с ЛСД.
Ну, как-нибудь, со временем, может быть, в другой раз, когда уменьшится давление со стороны общества на всех нас, сказал я. Нет проблем, ответил хорошо одетый джентльмен, сейчас как раз самое подходящее время.
В итоге я обнаружил себя сидящим в его машине после того, как меня благополучно вытащили из конференц-зала. Мы поехали в Каролинский институт (Karolinska Institute), чтобы проведать моего друга и коллегу, который там работал. Мой новый знакомый знал этого человека, и у меня мелькнуло первое подозрение насчет того, настолько ли случайно это приглашение. Из института мы направились к центру города, а потом я увидел, что мы остановились перед двухэтажным зданием в центре Стокгольма. К нашей машине подбежал охранник, открыл нам дверь и впустил нас в здание. По площади оно было не меньше квартала. Скоро все разъяснилось. Мне организовали полуночную экскурсию по секретной шведской лаборатории вроде фэбээровских лабораторий в Штатах. Меня принимал сам Питер Милль, глава лаборатории по изучению наркотических веществ в Стокгольме. И то, что он назвал «своей собственной маленькой лабораторией», на самом деле было принадлежавшей государству крутой штукой!
Еще ни разу в жизни я не видывал такого обилия приборов и оборудования, такого множества реактивов, не сталкивался с таким профессиональным стремлением к достижению непревзойденного мастерства. Здесь были приборы, позволявшие провести идентификацию по смазанным отпечаткам или взять отпечатки пальцев с сосуда из пенопласта. Здесь можно было увидеть спектр пыли, сметенной с ковра, и хромотограмму дыма, которую делали при расследовании случаев поджога. Но больше всего меня захватил вид многочисленных ящиков с таблетками, пилюлями и капсулами, показанные мне хозяином лаборатории. Он сказал, что в Швеции существует около 70 000 различных веществ, которые легально используются в медицинских целях. Здесь, продолжил он, обводя взмахом руки всю коллекцию, есть образец каждого из этих веществ. Я был полностью покорен. Вернувшись потом в Штаты, я поклялся, что соберу подобную коллекцию, используя выписываемые врачами рецепты, лекарств, которые отпускаются без рецепта в местной аптеке и, конечно, сведения от поставщиков здоровой пищи и из супермаркетов, являющихся, в конечном итоге, главными распространителями наших популярных лекарств. Добыть образцы всего. Я обнаружил, что в Соединенных Штатах имеются даже не тысячи, а миллионы различных пилюль и капсул, которые можно достать без малейших проблем. Я собрал и систематизировал несколько тысяч из них, однако моя коллекция еще далека от завершения. И вообще теперь я понимаю, что моя идея слишком грандиозна, чтобы осуществить ее в полном объеме. Количество имеющихся у нас препаратов беспредельно. Нас действительно можно считать нацией лекарств.
Настоящим сокровищем лично для меня стало приглашение д-ра Милля посетить его дом, знакомство с его женой Селией и наш совместный обед. После скромной, но отменной трапезы я поднялся наверх, в апартаменты Селии, где стояло пианино и еще несколько других музыкальных инструментов. Питер спустил подвешенную к потолку полку, по форме напоминавшую каноэ, и зажег огромное количество свечей, стоявших там. Я взял скрипку; дочь Миллей перестала играть на ней, когда пошла в школу. В течение нескольких часов я вместе с Селией играл скрипичные сонаты Моцарта, а Питер сидел тихонько внизу, в гостиной, и слушал.
Годы спустя я все-таки имел удовольствие показать другу Питеру свою лабораторию, которая находится здесь, на Ферме. Естественно, она оказалась поскромнее его лаборатории, но я любил ее не меньше, чем Питер свою.
Глава 11. Эндрю
Как-то раз в конце 1950-х годов меня пригласили на музыкальный вечер в старом, уютном доме в Беркли-Хиллз. Я прихватил свой альт, поскольку мне обещали, что на вечере будет играть струнный квартет и музыканты будут читать ноты с листа. Единственный человек, который мне запомнился с того вечера, был статный и благопристойный джентльмен. У него были небольшие серые усики, а в речи проскальзывал почти исчезнувший английский акцент. Когда музыкальная часть вечера завершилась и все стали пить кофе, этот человек начал со мной беседу. Он поинтересовался, слышал ли я когда-нибудь о «Клубе Филинов» в Сан-Франциско.
Я ничего не знал о «Клубе Филинов», так что мой собеседник стал в ярких красках описывать эту поистине очаровательную группу людей, интересы которых были весьма обширны и охватывали сферы искусства, театра и музыки. Он также упомянул, что их симфоническому оркестру требовался альтист. Он спросил, не хотелось бы мне провести пару вечеров в их клубе, чтобы я мог оценить членов клуба, а они — меня (они собирались раз в неделю для недолгой репетиции, продолжительной беседы и обильного застолья, отдавая должное изысканной еде и вину). Это приглашение звучало как обещание приключения, так что я охотно согласился его принять.
Оказалось, что клуб объединяет мужчин самых разных политических пристрастий и профессий, людей состоятельных и принадлежащих к правому крылу в политике. Большую часть текущих расходов клуба оплачивали его постоянные члены. Однако услуги музыкантов, драматургов и композиторов, тех, кто отдавал клубу свое время и силы, обеспечивая работу симфонического оркестра, двух других оркестров и хора, в основном, оплачивались самим клубом. Это товарищество показалось мне исключительным. Немногое время, потраченное в клубе, компенсировалось с лихвой, и здесь я обзавелся несколькими близкими друзьями.
Во время моего первого посещения клуба я познакомился с д-ром Эндрю Уокером Скоттом. Он оказался интересным человеком, сотканным из противоречий. В клубе существовали свои ритуалы, связанные с вступлением новых членов в это объединение довольно консервативных джентльменов (я до сих пор регулярно делю с ними и пищу телесную, и пищу духовную в виде музыки Баха). Согласно этим ритуалам, новичок должен был прослушать вводную лекцию о весьма строгих правилах поведения для членов клуба, которым, как ожидалось, он должен был следовать. Эндрю и был назначен моим pater fem/fes.[22] Он был уже на пенсии и не занимался активной врачебной практикой. У Эндрю были манеры строгого и властного человека, необходимые для того, чтобы хорошенько запугать молодого, впечатлительного неофита.
В конце концов, мне представилась возможность увидеть и человеческую сторону Эндрю. Однажды, в летнем лагере «Филинов», расположенном в тихом лесном заповеднике примерно в двух часах езды от Залива и действующем в течение двух недель, Эндрю обратился ко мне (к тому моменту я состоял в клубе уже несколько лет и уже не был неофитом, хотя по-прежнему оставался относительно молодым членом клуба). Эндрю спросил у меня, как насчет того, чтобы сыграть в квартете произведения Бетховена.