Серый гравий дорожки едва был виден, он помогал им не сбиться, хрустя под ногами. Когда же они вступили на лесной участок, на мягкую тропинку из хвои, их спуск крайне замедлился. Нора догадалась светить своим телефоном. Она шла впереди, держа Клауса за руку, а он держал за руку Доротею. Та вскрикнула: ветвь ели погладила ее по лицу. Они вышли на лужайку и могли видеть белесые очертания дома, журчание фонтана до них донеслось. Гора Гёте вырезывалась черным треугольником на фоне звездного неба, у подножья ее светились огоньки деревушки.
Они не отнимали еще рук, и Клаус почувствовал, что Нора пожала его пальцы, он не ответил и пожал руку Доротеи. Она не ответила.
В кухне они пили липовый с мятой чай для крепкого сна, не разговаривая, довольствуясь теплом присутствия друг друга. Нора ушла первая в свою багажную комнату, и оттуда уже донеслось пожелание:
— Schlaf Ihr gut.
— Спокойной ночи, — равнодушно отозвалась Доротея.
Клаус один сидел за столом, над которым низко висел стеклянный абажур, бросавший на него светлый круг. Сверху над темным диском выступало изумрудное полушарие. Зеленый свет связал его с юностью, с длинным полутемным залом университетской библиотеки, где он провел столько счастливых часов.
Зеленая лампа была у него и дома, пока однажды в дверь не позвонили. Открыли соседи, и через мгновение комната наполнилась людьми, пахнувшими сапожной ваксой. Один из них зацепил нечаянно шнур, потащил. Стеклянный абажур разбился на мелкие кусочки, уцелевшая оголенная лампочка их освещала скучным канцелярским светом.
Мама всплеснула руками, бросилась собирать осколки совочком и щеткой, а пришельцы с планеты тюрьма рылись в столе, в книгах, в белье, не обращая внимания. Как далеко ушло это время, подумал Клаус. Провидение и судьба были к нему, баловню, пожалуй, милостивы. «Тебе наградою будет твоя жизнь», — вспомнил он библейское, и зябко повел плечами.
В дверях стояла Доротея в короткой ночной рубашке с синей строчкой по краю. Свет от лампы падал так, что под тканью виден был темный треугольник.
— Я проснулась, — сказала Доротея удивленно. — Ты еще не собираешься спать?
15
Лео Рихардович Штеттер проснулся в своей кровати под балдахином, когда кафедральные часы начали бить семь часов. По привычке, унаследованной от великого прапра…деда, сражавшегося в далеком Париже за власть — как потом оказалось, и за жизнь — французского короля, он считал удары. Семь — и сегодня, как вчера и завтра. «Если Богу угодно», — добавил он тоже по привычке, воспитанной в нем гувернером, протестантом.
Дверь медленно приоткрылась, и в спальню вошел персидский кот Базиль. Он уселся посередине и посмотрел на Лео, словно хотел удостовериться в добром расположении духа хозяина, однако и несколько надменно, как свойственно котам этой придворной породы.
— Грюци, — сказал Лео.
— Мяу, — отозвался Базиль.
Они вместе подошли к двери балкона и вышли. Этажом ниже располагалась балюстрада, отделявшая каменный перрон от газона, здесь начинавшегося и уходившего к горизонту, обрамленного по бокам липовыми аллеями. На газоне сидел любимый пойнтер Штеттера. При виде хозяина он вскочил и начал, повизгивая, размахивать хвостом, готовый услужить. Презрительно фыркнув, Базиль смотрел свысока на собаку.
— Грюци, — сказал Лео. Он надавил на какую-то кнопку, и в ответ коротко звякнул звонок: гувернант отвечал, что завтрак будет приготовлен в столовой в семь с четвертью, как и полагается в хороших домах, где хозяева не позволяют долго спать ни себе, ни в особенности своим сбережениям. Знаменитый талант притчи с утра отправляется в путь и вечером приводит с собой целую кучу детей. Кальвин — патрон части предков Лео — был бы доволен; католические же, поначалу нахмурившись, помня о власти мамоны, потом улыбнулись бы тоже, убедившись, что все новые приобретения безупречны, честны и отмыты до блеска.
За утренним кофе Лео просматривал самую лучшую — если б возник и такой странный конкурс в наш век неустанных соревнований — газету мира, фамильярно прозванную Энцеце, по трем заглавным буквам (не путать с ужасной мухой, распространительницей сонной болезни). Новости культуры питали его воображение и мысль, пока молекулы, привезенные в зернах из далекой Бразилии, расшевеливали его кровь, заставляя ее быстрей орошать нужные участки мозга.
Несомненным знатоком тут был профессор Ингольд, его заметки о русской литературе Штеттер ценил и любил, хотя и склонен был не соглашаться с чрезмерным пессимизмом ученого. Тот писал о приверженности русских к крепкой власти, переходящей, в конце концов, в диктатуру. Вот и сегодня критик тревожился о нашествии в их стране новопоставленных памятников Сталину, создателю гулага.