— Я скоро уеду, — сказала Нора. — Меня ждут дела в Рио.
— Не пора ли тебе устроить жизнь, — отозвалась Доротея. — Да и мне заодно.
— Что? — не поверила своим ушам ее сестра. Ее изумление — неподдельное — рассмешило Клауса, и он против воли расхохотался. Доротея приняла его смех на свой счет.
— Что ты так смеешься? — досадливо сказала она. — Смех без причины, знаешь ли…
— От счастья люди глупеют, — примиряюще заметил Клаус.
— А от глупости делаются еще счастливее.
— И еще больше глупеют, — упорствовал он.
— И смеются еще больше.
— И еще счастливее.
— И еще больше глупеют.
— Какая-то в этом безысходность… — отчаялся Клаус.
Нора переводила взгляд с одного на другую, словно следила за матчем в пинг-понг.
— Проиграл, проиграл! — захлопала она в ладоши и показала ему язык. Доротея посмотрела на сестру благосклонно и даже с особенной теплотой. А Клаус почувствовал, что они соединились в подобие оппозиции.
22
Черный вороний фрак Меклера скрыла темнота, белая манишка отделила его лицо и голову от остального тела, повесила в воздухе, сделала страшноватой картину. Элиза к ней привыкла давно, в молодые годы она ее возбуждала, обещая парение и полет, но теперь она не сразу догадалась, почему щуплый умелый водитель Самсон посмотрел на Меклера беспокойно. Он казался мячом, заброшенным ловким ударом судьбы совсем в другую корзину.
Нахлопавшись, разошлись меломаны. Дирижер утомился от выражений восторга. Только он один и знал, что не все было гладко, что во второй части слегка вякнула виолончель старательного обычно Кноха, а в другом месте брякнул ударник Шмит. Тромбонист, всегда распалявшийся во время игры и дувший все лучше, сегодня был тускл.
Теперь Меклер переживал, как обычно после концерта, приступ тоски: его надежда на что-то такое, что словами не передать, опять не оправдалась. Он на земле так и остался, как ни подпрыгивал на возвышении пульта, как ни размахивал руками. После наскока унынья всегда неожиданно приходило тепло при взгляде на верную Элизу, его не оставившую, конечно, мешавшую приближению почитательниц, настоящих или корыстных. Или сегодня: она помогла ускользнуть загадочной Доротее, почему-то не оценившей внимания славы, которое он подарил жестом одним, выведя в прожектор взглядов. Ее отделить от кома людей не получилось, с ней Клаус, Нора зачем-то, — они тоже мешали схватить и выпить жрицу, словно кубок жизни, до дна. И отбросить потом? Ну нет, зачем же бросать… Поставить на полку в шкафчик.
Меклер помог экономке спуститься с высокой ступеньки чудовища-джипа, Самсон следом нес букеты и городской костюм дирижера. На пороге дома тот отпустил шофера. Они остались вдвоем: оба в праздничном платье. Широкие во всю стену прозрачные окна не мешали темноте наполнить залу. Далеко на противоположных берегах мигали огоньки селений, и среди них оранжевый выделялся, остерегая ночных яхтсменов и лодочников-рыболовов, не застигла б их внезапная буря.
Среди записок и конвертов на столике, среди поднесенных цветов Меклер заметил и свой букет, предназначенный Доротее и ей врученный, и сердце его упало: оборвалась последняя нитка надежды. От него ничего не удержали на память. Элиза заметила взгляд мэтра и поняла мгновенно его ощущение, и даже сама почувствовала нечто похожее, — их сращённость сиамская доходила вплоть до общего чувства печали от неудачи такого рода, какой гувернантка способствовала сама, и ее желала. Она молчаливо праздновала победу и — сердечно оплакивала ее, боль дирижера переживая. А ярость того поднялась на секунду и угасла, и провалилась в яму прожитых совместно лет.
— Завари, пожалуйста, липовый цвет с мятой, — сказал он, не придумав ничего лучшего, подставляя привычные рельсы существования. И вагончик на них вскочил и поехал. Меклер позволил себе рюмку арманьяка, Элиза удалилась в кухонное царство и вскоре вернулась с пузатеньким чайником, чашками, с бисквитами из муки полбы, то есть дикой пшеницы, древней, библейской. Ее ввели в моду не так давно монахи Галлии.
— А Клетцер играл превосходно, — сказал Меклер, — даром, что ему почти восемьдесят.
— Арфист подкачал, — сказала Элиза.
— Ну, его и не слышно! Надо быть Малером, чтобы вообще ввести арфу в оркестр. Таких ушей ни у кого не бывает.
— Кроме тебя, — мягко и любовно заметила бывшая флейтистка, давно уже не подносившая ко рту другого инструмента, чем ложка, пробуя блюдо.